Колин Джонсон - Новые рассказы Южных морей

Однако вся нравственно-этическая тональность произведений Ихимаэры гуманистична — он апеллирует к добрым чувствам, человечности, долгу, солидарности, и это выгодно отличает его творчество на фоне литературы, которая деградацию личности в капиталистическом обществе эпохи кризиса и упадка приписывает извечным свойствам человеческой натуры. Приверженность «арохе» сказалась и на стиле маорийского прозаика. В отличие от суховато-аналитической манеры самоанца Вендта стиль Ихимаэры эмоционален, окрашен мягким юмором, щемящей ностальгией по «золотому веку», что не мешает писателю в жанровых сценках улавливать живые приметы современности.

В рассказах Патриции Грейс и Ихимаэры есть сходные черты: деревня и город располагаются на разных полюсах тепла и холода, старики значительны и достойны уважения как старшие в роду, и воспоминания о сельском босоногом детстве излучают свети тепло. Грейс нередко весьма вольно обращается с английским языком, стремясь передать своеобразие хода мысли и речи своих персонажей маори, и такие эксперименты не всегда удачны. Но интерес к проблеме выражения душевного состояния способствовал появлению психологических этюдов, насыщенных социальным содержанием.

Один из них соответственно назван «Манера речи» (в русском переводе — «Мысли и слова»), Портниха миссис Фрейзер, которая шьет платья сестрам-маорийкам, упоминает мимоходом, что ее муж нанял на работу «маори», и это безличное определение вызывает гневную реакцию Роуз, студентки университета. Но и старшая сестра, безответная Гера, привыкшая молча сносить обиды, не умея выразить в словах свои мысли и чувства, обещает себе, что в будущем Роуз не придется «сражаться в одиночестве». Здесь поиск необходимых слов отражает глубинные процессы в сознании маори, утверждение национального достоинства.

Рассказ П. Грейс «Парад» — также о духовном становлении личности. Молодую, красивую Матеваи, участницу карнавального шествия маори, оскорбляет снисходительно-покровительственное отношение столпов местного общества. Она понимает, что для многих пакеха ее соплеменники, которые исполняют старинные танцы и песни, потрясая копьями, притопывая, делая, согласно ритуалу, «страшные глаза», кажутся клоунами из бродячего цирка, или дрессированными животными, или музейными экспонатами. «Они думают, что мы способны только на это… Для них мы — посмешище. Развлечение. В другое время мы для них просто не существуем. И только раз в году они берут нас и выставляют напоказ. Как обломки древности».

Но старый согбенный Хохепа, выслушав жалобу девушки, говорит, что это ее долг — «показать другим, кто мы такие». И, поразмыслив над его словами, она вновь входит в праздничный круг и уже не заботится о реакции зрителей — она танцует и поет, вознося свой голос к солнцу, «в котором вся сила земли». Вечером, возвращаясь на грузовике домой, она вдыхает живительный воздух родины-земли и моря, прошлого, настоящего и будущего — и в приливе новых сил запевает песню мужественных предков-мореплавателей, которая призывает не сдаваться, грести и грести, плыть на своих каноэ дальше и дальше — вперед, к новым берегам.

Этим образом движения вперед, отваги и упорства уместно завершить вступление к сборнику произведений молодых литератур, родившихся в странах Южных морей.

Сегодня конец. Ворота распахнутся, и меня выпустят отсюда, как говорится, на все четыре стороны. Еще один долг я отдал обществу, у которого никогда ничего не просил. Восемнадцать месяцев я мечтал об их хваленом рае. Восемнадцать паскудных месяцев скучной и однообразной жизни. С одними и теми же людьми, одними и теми же разговорами, одними и теми же гнусными шутками. Набившими оскомину историями о былых и будущих подвигах. Героическими воспоминаниями. Радужными надеждами.

Сейчас около одиннадцати, и мы идем в душ смыть с себя тюремную грязь перед тем, как вкусить сладкий воздух свободы. Надзиратель следит, как мы заходим в душевые кабины. Они отделены друг от друга невысокими, по пояс, перегородками, чтобы заключенные не нарушали правила. Никаких разговоров. Никакого секса. Однако сегодня он не против разговоров, даже делает вид, что глядит в другую сторону. Но кому придет в голову лезть на рожон в последний день? Только, может быть, мне.

Тюрьма стала моим убежищем. Она приняла меня, как я принял безысходность и бесполезность моего существования. У других еще осталась надежда. Они даже дают себе слово исправиться, хотя это им не удастся. Всего несколько недель или дней они проведут на воле, а потом — снова на годы в тюрьму, милую сердцу тюрьму. Пусть надеждой тешатся праведники. А меня не проведешь. Мне все равно. Я научился жить, не поддаваясь эмоциям. Как во сне. Теперь я актер и зритель в одном лице. Раздвоение личности. Могу выйти из своей оболочки и поглядеть на себя со стороны.

Вот и сейчас я будто стою в сторонке и наблюдаю, как некто намыливает свое длинное, тощее тело и при этом глупо ухмыляется. На удивление горячая вода нежными струйками сбегает по коже. В памяти возникают руки ма. В шепоте воды я слышу ее голос: «Ничего, ничего. Все будет хорошо». Лживое утешение. Разве когда-нибудь было хорошо?

Пусть вода станет руками девушки. Нежными, как в старых романах.

Любовь матери, любовь девушки… детские сказки. Мне бы бабу в постель и все прочее, как в тех книжонках, что мы тут тайком читаем. Вот и все мечты. Такова жизнь.

Я прислушиваюсь к тому, о чем на тюремном жаргоне откровенничают рядом со мной… Одни врут друг другу, какими великими делами отметят свое освобождение. У других на лицах растерянность, втайне они боятся новой встречи с миром. Ну а я не боюсь, я просто знаю, что там мне будет хуже. Сначала найду какую-нибудь дешевую комнатенку и буду сидеть в ней, сколько выдержу, а потом опять банда из молочного бара [6] Здесь: кафе, где продают молочные блюда, мороженное, а также и спиртные напитки. — Здесь и далее примечания переводчиков. . И — зеленая улица в тюрьму.

Я помню, как попал сюда в первый раз. Тогда мне было шестнадцать. Затравленный, перепуганный, стоял я в коридоре и мечтал умереть. Все здесь казалось мне огромным. Четыре яруса камер до самого потолка и серый дневной свет, приникавший сквозь грязный люк на потолке. В центре площадка, где заключенные строятся перед выходом на обед, на работу или возвращением в камеры. Камеры квадратные, тесные, с белеными стенами и гладко отполированным полом, к нему привинчены кровать, стул, стол, в углу стоит параша. Злобный взгляд голой электрической лампочки. Уродливо и пустынно, как в аду. И сейчас уродливо, но я привык и перестал это замечать.