Колин Джонсон - Новые рассказы Южных морей

И тут строго определенные ступеньки социальной лестницы. Тюремщики — это те же презираемые хозяева, следом за ними идут самые отчаянные заключенные, ниже всех провокаторы, они отверженные. Остальные составляют массу, они не внизу и не наверху, они просто есть. Здесь разобраться куда легче, чем на воле, и очень скоро я хорошо знал, кому доверять, с кем сблизиться, а кого надо избегать. И решил самоутвердиться.

Наш надзиратель раньше служил в армии, а когда демобилизовался, то устроился работать в тюрьму. Настоящий скот. У него аккуратные усики, начищенные ботинки, и он никогда не упускает случая покрасоваться своими медалями. На его попечении подростковый отсек, орава хулиганистых мальчишек, ведущих себя так, как должны, по их мнению, вести себя настоящие преступники. Как гангстеры из американских фильмов. Надо быть сверхголоворезом, чтобы отвоевать себе здесь место.

В тот день была моя очередь разносить в ведре чай и разливать его по выставленным в коридор кружкам. Я поднял ведро, потом опять поставил его на пол и скрестил на груди руки.

— Эй, ты! Тащи ведро, — зычно, как на параде, гаркнул надзиратель. — Живо!

Не сводя с него глаз, я ответил ему, подражая голливудскому преступнику:

— Как ты смеешь мне приказывать, ты, гадина? Сам тащи!

Потом я рванул с пола ведро и плеснул чаем прямо ему в морду. Грозный надзиратель, сразу превратившись в обыкновенного мокрого человечка, вытащил свисток и изверг из него шквал истерических звуков. Подоспела подмога, и все кончилось тем, что сопротивлявшегося нарушителя водворили в камеру…

Тюремный судья и старший надзиратель, восседая за столом, разбирали дело.

— Вы обвиняетесь в неподчинении приказам и оскорблении офицера. Что вы на это скажете?

— Не знаю.

— Вы признаете себя виновным или не признаете?

— Не знаю.

— Хватит ухмыляться, отвечай.

Ухмылка исчезает. Удали тоже как не бывало.

— Признаю.

Вы приговариваетесь к четырнадцати дням заключения в одиночной камере. Семь дней на хлебе и воде.

Я иду между двумя конвойными. Мы подходим к двери главного отсека. Пока конвойный колдует над замком, я прохожу дальше. Он задерживается, чтоб закрыть дверь, а второй конвойный идет за мной. Через железные ворота мы выходим на полосу шириной в три шага между оградой и стеной здания. Ящик в ящике. Плоская бетонная крыша, на положенном расстоянии друг от друга квадратные окна, поделенные решетками на еще меньшие квадраты.

Мы входим в здание и останавливаемся в начале длинного коридора, справа и слева от нас двери на прочных запорах. Скрежещет ключ. Дверь открывается, за ней я вижу другую. Двойные двери — и ты совсем один.

— Ты, раздевайся!

Ледяной воздух иглами вонзается в кожу, и, пока надзиратель ощупывает одежду, а потом наконец бросает ее в камеру, я стою, покрывшись гусиной кожей, и дрожу.

— Давай неси. Сюда.

Он внимательно следит за тем, как я выношу из пустой камеры одеяло и матрас.

— Клади между дверьми.

Я выполняю приказ и вхожу в камеру. Лязгает одна дверь, потом с глухим стуком закрывается другая. Я остаюсь один.

Одеваюсь и сажусь прямо на голый пол. Камера неплохо освещается через высокое окошко, так что можно почитать Библию. Только она одна тут и есть, не считая параши.

Дни и ночи сменяют друг друга, как звенья цепочки. Утром и вечером мне приносят четвертушку хлеба и кружку воды. Изо дня в день я вижу только двух людей — дежурного надзирателя и заключенного, который выносит парашу. Днем холодно, и обычно я, скрючившись в углу, читаю.

Ночью лучше. Когда приносят хлеб и воду, я забираю в камеру матрас. Для него едва хватает места между окном и дверью. Вскоре я согреваюсь и засыпаю.

Чередуя тепло и холод, идут дни. Я кончил читать Библию, и делать стало совсем нечего. Часами я лежу, размышляя и разглядывая белый высокий потолок и деревянный холодный пол. Прямо под потолком зарешеченное окно. Надежно запертую дверь.

Воспоминания и кошмары одолевают меня, и я едва сознаю, где я и что со мной. Трепещущая тень превращается в страшило с черными крыльями и испуганными глазами дикой кошки… Падаю, падаю. Все дальше стремительно крутящееся небо, и уже совсем близко твердая земля.

— Ма!..

Я слышу, как она поворачивается в постели, но мой голос придушен ужасом, и она не просыпается. Тогда я набираюсь храбрости, вскакиваю и, спасаясь от нечистой силы, бегу в ее комнату.

— Почему ты не спишь? — спрашивает ма.

— В кухне кто-то страшный. С крыльями и когтями.

— Глупости, — говорит ма. — Тебя испугал огонь в печке. Это тень, сынок.

— Он хотел меня утащить, — хнычу я. — Можно мне с тобой?

Она вздыхает.

— Тогда лежи тихо.

Она сонно гладит мои волосы, и я успокаиваюсь. Здесь меня не мучают кошмары.

Ма уже возится на кухне, когда я, проснувшись, выглядываю из беспорядочной кучи простыней на большой двуспальной кровати. Сквозь дыры в мешках, которыми закрыты незастекленные окна, пробиваются два длинных луча солнца. В углу огромный, далеко не новый шкаф, на полу керосиновая лампа, на стене зеркало, оно висит между портретами двух людей, указывающих пальцами на свои нарисованные сердца. Я не знаю, кто эти люди, но ма называет их святыми, и я думаю, что они приносят счастье.

Ма всегда говорит, что мы счастливые, потому что можем здесь жить и потому что получаем ее вдовью пенсию. Ей пришлось выдержать целое сражение, пока она убедила власти, что была официально замужем за белым и дальше хочет жить, как белые. Ма очень плакала, когда Департамент опеки несовершеннолетних забрал у нее старших детей. Она нас любила. Потом умер самый маленький, и остался один я.

Она ни с кем не встречалась до мистера Уилли. Правда, он был очень старый, но зато белый и неплохо зарабатывал рубкой леса. Он не жил с нами, только заходил иногда и, бывало, оставался на ночь. Это он нашел для нас дом и привез мебель. Моя гордая и добродетельная ма не была дурой. Стоило ей опять выйти замуж, и она потеряла бы свою пенсию.

— Вставай, — будит она меня. — Завтрак давно готов.

Я бреду туда, где вечером положил свою одежду, и натягиваю ее на себя.

— Не забудь умыться, — кричит мне ма.

Я подхожу к умывальнику, мочу руки и провожу ими по лицу и волосам.

Ма ставит на стол тарелку дымящегося мяса.

— Это что?

— Хвост кенгуру.

— Ты взяла его у старичка аборигена?

— Хватит болтать. Ешь, — говорит она. — У тебя и так кожа да кости. Еще скажут, что я морю тебя голодом, и опять напустят на нас чиновников. Ты знаешь, чем это кончается.

Угроза срабатывает мгновенно, и я быстро ем.

— А я вчера видел старого охотника. Ха, он такой смешной.

— Ты помнишь, что я тебе говорила? Никогда не смей к нему подходить.