Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово

Каждую книгу коротышка листает и трясет так, что обязательно должно выпасть то, что лежит между страницами. Но ничего не выпадает. Потому что там ничего не лежит. Дойдя до Троцкого, он в первый раз спрашивает:

— Вы это читаете?

Я (смиренно):

— Да, господин инспектор. Ради Бога… Ведь это не запрещено?

Ответа не следует. Вот так с ними и надо.

Он таки пролистывает Троцкого два раза. (Потому что из всех книг, что у меня с собой, тайное послание я спрятал бы именно в этой автобиографической книге, не так ли?) Но и Троцкий оказывается пустым номером.

За книгой следуют туалетные принадлежности. Тюбик с зубной пастой открыт, тюбик с зубной пастой закрыт. Электробритва. На нее уходит две минуты. Время тянется так долго, и я знаю, что оно будет еще тянуться и тянуться, и мне ни в коем случае нельзя терять выдержку. Поэтому я начинаю смотреть в маленькое окошечко кабины.

В двери каждой кабины есть такое маленькое окошечко. Собственно, оно должно быть затянуто занавеской. Но здесь занавеска задвинута не как следует.

На оцинкованной горке в данный момент разгружается багаж пассажиров, прилетевших самолетом «Люфтганзы». Люди стоят очередью к трем таможенникам. Их очень быстро обслуживают. Ага, вот опять та супружеская пара с детьми. Поскольку они продолжают смеяться и радоваться, я предпочитаю перевести взгляд куда-нибудь в другое место. Вон там проход в темное складское помещение. Перед ним стоит щит с надписью «Вход воспрещен!». За щитом в полутьме целуется парочка. Но как целуется!

Он обнял ее за плечи, она его — за талию. Поцелуй бесконечен. Он классно выглядит. Черные волосы. Черные глаза. Высокий. Стройный. Серый костюм из материала «фреско» [16] Легкий и ноский шерстяной материал на полотняной основе. . Остроносые ботинки. Усики. Скорее всего итальянец. Она ниже его — пожалуй, с меня. На ней бежевые брюки, бежевые туфли без каблука, бежевый свитер, платок свободно повязан вокруг шеи. Беж, думаю я, это ее цвет. И она это знает. Формы у этой дамочки скажу я вам! Boy, о boy [17] Восклицание типа: «Ох, парни!» (англ.). . Как у гоночной яхты. При том, что она не так уж и молода. Наверняка за тридцать.

Ну наконец-то. Le baiser phantastigue [18] Фантастический поцелуй ( фр. ). завершился. Они смотрят друг на друга. То есть она может видеть его глаза, а он ее — нет, так как половина ее лица скрыта огромнейшими темными очками. На то у нее, наверно, есть причины. Если этот господин ее супруг, то тогда мой предок — честный человек!

Жаль, что на ней очки, мне так хотелось бы посмотреть, какие у нее глаза. А сейчас я вижу только довольно узкое лицо с очень белой кожей, на левой скуле черная родинка, полные красные губы, изящный нос, высокий лоб и иссиня-черные волосы, падающие мягкой волной на шею.

Сейчас она что-то говорит мужику. У нее прекрасные зубы. Он тоже что-то говорит. Она кривит рот, будто собирается заплакать. Затем быстро-быстро начинает целовать его в губы, щеки, глаза. Если бы оба знали, что на них смотрят! Вообще-то они неплохо устроились в укромном уголке, у входа в склад. Ох, как она его! Невольно возбуждаешься от одного того, что видишь это!

— Выложите все из карманов и положите на стол.

Значит, с моей дорожной сумкой толстяк уже расправился. Цирк продолжится. На очереди портмоне, спички, сигареты, носовой платок. И он таки вытряхивает из коробки все спички, а из пачки все сигареты и трясет носовой платок. Я снова наблюдаю через окошко. Те двое все еще обнимаются. Ох, ну и женщина…

— Пожалуйста, разденьтесь.

— С удовольствием.

С этим идет все быстро, ибо я знаю, как одеваться, когда приезжаю в Германию. Уже спустя полминуты я стою перед толстяком в носках и трусах, а тот начинает не торопясь обыскивать одежду. Он выворачивает карманы, ощупывает подкладку и швы блейзера, заглядывает за отвороты фланелевых брюк. А вдруг там водородная бомба!

— Можете сесть.

— Спасибо, я постою. — Потому как она снова его целует.

— Конечно, вы все это считаете издевательством, господин Мансфельд.

— Ну что вы, что вы! — Она гладит его черные волосы, держит ладонями его голову.

— Поверьте, я только исполняю свой долг.

Теперь она начинает целовать ему руку. Один раз. Два. Три. Затем она прижимает его ладонь к своей щеке. Ох, ребята, и повезло же мужику. Какая баба, с ума сойти! Эх, увидать бы ее глаза…

— Я всего лишь маленький чиновник. Если приказано обыскать, я обыскиваю. Служба есть служба. Против вас лично я ничего не имею.

Нет, это подло, так долго подглядывать за ними. Я поворачиваюсь и говорю толстяку:

— Я тоже против вас ничего не имею, господин…

— Коппенхофер…

— Абсолютно ничего против вас, господин Коппенхофер! Я знаю: вы обязаны выполнять свой служебный долг. Меня здесь так часто обыскивали, что я просто удивляюсь, что не видел вас до сих пор.

— Я здесь всего три недели. Меня перевели сюда из Мюнхена.

— Ага, вот почему! — Я стягиваю с себя носки и подаю их ему. — О моем отце вам, конечно, все известно?

Он смущенно кивает. Неплохой парень этот толстяк. Посмотрите только, как он стоит и смущенно глядит в мои носки.

— Я не считаю это издевательством. Издевательством, направленным лично против меня. Оно направлено против моего отца, чтобы он страдал, зная что его сыну, как преступнику, устраивают шмон каждый раз, когда он возвращается в свою собственную страну. Бессмысленно объяснять здешним господам, что они исходят из совершенно неверного предположения. Дело в том, что мой отец нисколько не страдает от этого. Моему отцу насрать на это. Моему отцу вообще насрать на всех людей. И прежде всего — на меня.

Господин Коппенхофер беспомощно глядит на меня.

— Что — и трусы? — спрашиваю я.

Он мотает головой и делает стыдливую мину.

— Если, позволите, я сам… быстренько…

Я встаю, он быстро спускает мне трусы сначала сзади, затем спереди и осматривает то, что в трусах.

— Можете одеваться.

— Спасибо, господин Коппенхофер, — говорю я и беру свои носки. Почему бы мне не быть с ним полюбезнее? Он-то при чем? Ребята с паспортного контроля тоже ни при чем. У них свои указания. Я говорю ему:

— У работников паспортного контроля свои указания. Как я вам уже сказал, издевательства адресованы моему отцу. Но при этом исходят из неверного допущения. А именно — что моему отцу на меня не насрать, что он меня любит.

— Вы говорите ужасные вещи, господин Мансфельд.

— Я говорю всего лишь правду. Вы что думаете, мой предок такой уж дурак, что мне или кому-нибудь из своих директоров, которых он постоянно вызывает к себе, даст интересующий вас материал? Если бы он был таким простачком, то его еще тогда упрятали бы за решетку.

Что это со мной сегодня? С чего бы это я так разболтался? И треплю все дальше и дальше?