Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово

Стоп! Так нельзя. Так можно свихнуться.

Необходима планка абсолютной морали. Все, что выше, должно считаться хорошим, все, что ниже, — плохим.

Я опять на автостраде, и мне все время вспоминаются безумные глаза Геральдины, которыми она смотрела мне вслед, когда я уходил. Такие же глаза были у нее в тот теплый день в маленьком овражке. Неужто ненависть может быть сестрой сладострастия?

Недавно на уроках английского мы прочли у поэта Джона Драйдена такие вот строки:

Поворот на Обер-Росбах. Женщина в снежной поземке с поднятой рукой. Просит подвезти. А почему бы и нет? Может, это для меня последний на ближайшее время случай для порядочного поступка.

— Ах, извините, сударь, может быть, вы едете во Фридхайм?

— Да.

— Не будете ли вы столь любезны подвезти меня?

Она, должно быть, уже давно стоит здесь и дрожит от холода. Ей что-нибудь около пятидесяти. Стройная. С лицом, в котором мир, только мир и ничего, кроме мира. На ней черное суконное пальто и черная фетровая шляпа. На правой руке, которой она держится за дверцу, не хватает двух пальцев.

— Садитесь.

— Громадное спасибо. Понимаете, я опоздала на поезд во Франкфурте. А мне нужно поскорей в приют. Мои дети заждались меня…

Я нащупываю и достаю фляжку.

— Выпейте глоток.

— Вообще-то я не пью.

— А при такой погоде?

— Хорошо, ладно.

Она подносит фляжку к губам и делает глоток.

— Ох, как жжет!

— Кстати, меня зовут Оливер Мансфельд.

— А я сестра Клавдия.

Снег облепляет нас белой ватой. Как? Сестра Клавдия?

Знаете, бывает такое чувство: это уже когда-то со мной было.

Что это — от снега? Или коньяка?

Механически я произношу:

— Сестра Клавдия, у нас кролик убежал!

Она, вероятно, подумала, что я ненормальный.

— Что вы сказали?

— Сестра Клавдия из дома отдыха «Человеколюбивого общества»?

— Да, — говорит она, — я сестра Клавдия из «Ангела Господня», а вы откуда знаете?

— Осенью я в первый раз проезжал мимо… Не странно ли, какие мелочи порой запоминаются человеку? Тогда около зеленой колонки играли ребятишки, и я слышал, как они кричали: «Сестра Клавдия, сестра Клавдия, у нас кролик убежал!» Поэтому я знаю, куда вас везти.

— Господин Мансфельд, высадите меня на перекрестке, перед началом разбитой дороги.

— Я довезу вас до дому! Вы сказали, что торопитесь, а мне торопиться некуда.

— Но дом отдыха в стороне от вашего маршрута, не так ли?

— Так.

Мы едем по маленькому городку, выстроенному в старинном стиле бидермайер. Базарная площадь. Ратуша. Фахверковые дома. На всех крышах снег. А вот и знакомые «Дорожные принадлежности», вот «Оптовая торговля парикмахерскими принадлежностями», вот «Булочная-кондитерская наследников покойного Вайерсхофена». Все то, мимо чего я так часто проезжал, когда направлялся к Верене во Франкфурт и возвращался назад.

— Скажите, сестра Клавдия, что это за «Человеколюбивое общество?» И кто такой «Ангел Господний?»

Ее голос звучит спокойно и уверенно, словно голос врача:

— Наше общество было основано в Швейцарии. Еще двадцать пять лет тому назад. Мы верим, что придет день великих изменений. Мы верим в учение Избавителя, но мы над конфессиями и не принадлежим ни к одной из больших церквей.

Занесенная снегом неширокая дорога. Сосульки на телеграфных проводах. Сестра Клавдия говорит со все большим воодушевлением:

— Мы хотим быть подлинными христианами, кроткими и добрыми друг к другу; мы намерены изменить не мир, а самих себя. Если бы христианский мир был подлинно христианским, то не было б ни раздоров, ни войн, ни коммунизма, ни капитализма, не было б мятежей и несправедливости. Не осталось бы бедности, потому что все земные блага распределялись бы справедливо, по потребности. Все люди ждут от жизни блаженства. А оно возможно единственно через мужественный взгляд на вселенский закон Бога. А имя этому закону — любовь к ближнему, поймите, господин Мансфельд! Любовь к ближнему! «Евангелие» постоянно повторяет это.

— Но никого это не волнует.

— В том-то и дело. Волнует это только нас, горстку людей. Мы заботимся главным образом о бедняках. Делаем для них, что можем… Я имею в виду, что мы не только утешаем их красивыми словами. К счастью, у нас есть богатые покровители в Америке и Англии, в Италии и Франции. Они дают нам деньги. Видите: люди помогают людям.

— Очень мало.

— Пока еще, и правда, очень мало, — говорит она с видом прорицательницы. — Но скоро таких будет очень много! Вот послушайте: десять лет тому назад у нас еще не было приюта, в котором могли бы отдохнуть больные дети. Теперь у нас тринадцать приютов в разных странах. У нас есть своя газета «Вестник царства справедливости». Мы имеем возможность помогать бедным. Немногим. Очень немногим. Но придет день…

Она смотрит на меня.

— Вы больны?

— Нет. С чего вы взяли?

— У вас неприятности?

— Да.

— Крупные, не так ли? Могу ли я вам чем-нибудь помочь?

— Не думаю.

Машина трясется по выбоинам и поперечным промоинам, мимо заснеженных садов, маленьких замков, вилл.

— А может, все-таки я сумею? Приходите ко мне. Я покажу вам приют, а вы расскажите мне о том, что вас гложет.

Святоша. Фанатичка. Религиозное общество. Всего этого я терпеть не могу. И все-таки я отвечаю:

— Хорошо, сестра Клавдия, с удовольствием зайду.

Вот мы и приехали. Она выходит из машины и жмет мне руку. Затем спускается по косогору вниз к старой усадьбе с зеленой водопроводной колонкой во дворе, украшенной сейчас большой снежной шапкой. Снежный карниз и над надписью на доске, у которой я остановился:

ЧЕЛОВЕКОЛЮБИВ. ОБЩЕСТВО

(АНГЕЛ ГОСПОДНИЙ)

ДОМ ОТДЫХА

Она уходит в уверенности и сознании своего призвания — сестра Клавдия. Я вытаскиваю из-под сиденья фляжку и вынимаю пробку. Сестра Клавдия еще раз оборачивается и машет. Я машу ей в ответ. Из дома высыпает куча маленьких ребятишек. Они обнимают сестру Клавдию, прижимаются к ней. Мальчики и девочки, с криком и шумом.

Я затыкаю бутылку пробкой и снова кладу ее под сиденье, так и не отпив из нее ни капли.

— Что ты сказал?

— Сгорел. Сгорел дотла.

— Но… но… как же так?

Голос Верены звучит глухо. Утром 15 января она вернулась из Санкт-Морица. Сейчас часы на колокольне фридхаймской церкви бьют три, и мы с ней говорим по телефону.

— Якобы взломали дверь, забрались, а потом подожгли. Нам нельзя там больше появляться.

— Почему?

Я решил и теперь не говорить ей ничего о Лео.

— Там сейчас много людей из уголовной полиции. Нас ни в коем случае не должны там видеть!

— Только… только еще разочек поглядеть на все. У нас теперь нет своего уголка, нигде на земле…