Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово

Ладно?

Еще раз благодарю вас.

195, 200, 205…

— Ну, что я вам обещал? — говорю я и рискую бросить на нее взгляд. — Если б не крутой подъем, было бы 220.

Она разглядывает меня и впервые улыбается. Ах, как бы увидать ее глаза! На ней все еще темные очки. Но все равно она чудесна — эта улыбка.

Знаете, когда мне было четырнадцать, то с интернатом, в котором я учился, мы совершили однажды поход на альпийскую вершину Цугшпитце. (Сразу после этого меня вышибли из интерната, but that is another story [30] Но это уже другая история ( англ .). , как говорит Киплинг.) В хижине, в которой мы заночевали, меня в три утра разбудил один парень, чтобы посмотреть, как встает солнце. Сначала я пнул его ногой. Но затем, когда увидел, как оно вставало, солнце, я извинился и поблагодарил его. Потом много лет я считал: этот солнечный восход был самое прекрасное, что ты видел в этой жизни. Я думал так до сегодняшнего дня, goddamit [31] Черт возьми ( англ .). , до этого мгновенья. Теперь я уже так не считаю. Улыбка Верены Лорд прекраснее миллиона солнечных восходов!

Что мы циничны, спесивы и скучающе пресыщены — этот вечный треп у меня уже, можно сказать, поперек горла. Все это пустили в оборот некоторые литераторы и заработали на этом кучу денег. Ради Бога — пусть. Мне не жалко. Но давайте разберемся. Кто верил Гитлеру, кто орал «Хайль!», кто напал на половину стран мира и удушил в газовых камерах шесть миллионов евреев, а сегодня, видите ли, уже ничего не помнит? Так кто это? Во всяком случае, не мы.

Давайте подумаем.

В том, что они это делали — то есть думали, — наших досточтимых родителей никак не упрекнешь. Верить — верили. Даже чуть-чуть слишком верили наши предки. Об этом они нам постоянно рассказывают. И мы верим им в том, что они верили. К сожалению, они маловато думали. Чуток меньше, чем надо. Немного меньше верить и немного больше думать было бы лучше. Поэтому они нас и не любят. Так как у нас, у шпаны, все наоборот. Мы не очень-то верим в их болтологию. Но это оттого, что мы больше думаем. Не все, конечно. Но по крайней мере те, кто не думает, и не верит тоже. Я считаю, что уже это гигантский прогресс. По мне пусть уж лучше они танцуют твист, ходят в кожаных куртках и снимают глушители со своих мопедов, чем под звуки военных маршей идут добровольцами в армию и со слезами на глазах слушают гимн или рассказы о Лангемарке [32] Лангермарк — деревня в Бельгии, где во время первой мировой войны погибли и похоронены на военном кладбище тысячи германских солдат. . Из всех тех ребят, что я знаю — а их целая куча, — ни один добровольно не пошел в армию. Каждый только по необходимости. И вы бы только послушали, что они при этом говорили. Ясно, что идиоты есть и среди нас. А где их нет? Но я вам скажу: в большинстве мы думаем чуть больше наших родителей.

Я и сейчас раздумывал.

Раздумывал с того самого момента, как она оказалась рядом со мной. В течение всего пути наверх, в Таунус. Поворот на Швальбах. Поворот на Вайскирхен. Я думал о том, удастся ли мне уложить ее под себя. Я считаю, что это абсолютно естественный ход мысли. Если вы нормальный мужчина, вы со мной согласитесь. Она красива. Она изменяет своему мужу. С итальянцем. И кто знает, еще с кем? Так почему бы еще и не со мной? Затем, после поворота на Бад Хомбург, произошло что-то странное. Нечто, что со мной бывает крайне редко: мне стало стыдно. Стыдно перед самим собой. За эти свои мысли. Хотя вообще-то было абсолютно естественно — что именно так все обстояло (стояло!). Что ж тут можно поделать?

Но мне стало стыдно. Я думаю, это был момент, когда я начал ее любить. После поворота на Бад Хомбург…

Я сказал ей:

— Платок, который у вас в руках, лучше повяжите на голову.

— Зачем?

— Если ваш муж сейчас по дороге домой, то он вас может узнать, несмотря на очки. Но в платке вас никто не узнает. И повернитесь немного в мою сторону.

Она делается пунцовой, ее губы беззвучно шевелятся, но она берет платок, повязывает на голову и сдвигает его вперед так, что ее лица не видно справа.

— О'кей, — говорю я.

Какая красивая осень! Деревья по краю автострады стоят в красной, желтой и коричневой листве, и над всем этим еще сияет солнце, только даль уже затуманилась синей дымкой. Мы едем сквозь золотой лес. Как красиво. Как чудесно. Но тени становятся все длиннее…

Теперь она полуобернулась ко мне, но я разогнал тачку до 210 километров и должен смотреть только вперед. Вся машина трясется, и белая разграничительная линия посередине шоссе несется мне навстречу.

— В аэропорту вы мне сказали, что знаете не только мое имя, но и еще что-то.

— Точно так, — говорю я.

— Что же вы знаете?

— Вы жена франкфуртского банкира Манфреда Лорда. Ваш муж делает дела с моим отцом. Вашего мужа я не знаю. Но знаю своего отца. Так что эти дела не могут быть особенно чистыми.

— У многих людей фамилия Лорд. Почему я обязательно должна быть женой этого банкира?

— Но вы ведь его жена.

— Да.

— У вас внебрачный ребенок.

— Его отец умер до его рождения. Мы поженились бы.

— Разумеется, — говорю я, а сам думаю: «А кем же ты была раньше? Барменшей? Нет! Секретаршей? Нет! Я немного разбираюсь в людях. И манекенщицей ты тоже не была. Все это — не ты. Кем же ты была и откуда ты? Ей-богу, не скажу. Вокруг тебя тайна, я чувствую это. Что за тайна? Из какой среды ты вышла? Где он тебя нашел — досточтимый Манфред Лорд?»

— Не обижайтесь, — говорю я, — вы спросили, а я отвечаю. Ребенка зовут Эвелин. Ваш муж смирился с фактом ее существования, но не хочет ее удочерить.

— Откуда вы все это знаете?

— От своего отца. Он несколько раз говорил о вас.

— Что именно?

— Только хорошее. — Это ложь. Он говорил о ней плохое, грязное, уничижительное. Ее, жену своего приятеля и компаньона, мой предок именует не иначе как «эта особа», «маленькая стерва», «gold-digger» [33] Искатель золота ( англ .). Здесь в смысле: авантюристка, охотница за деньгами. . «Просто-таки непостижимо, до чего мог опуститься такой человек, как Манфред Лорд», — любит повторять мой отец. «У нее, стало быть, есть скрытые достоинства», — любит повторять моя благородная тетя Лиззи.

Стоит ли говорить об этом Верене Лорд? Людям можно рассказывать лишь небольшую часть правды, если им желаешь добра, так как от правды бывает больно.

— На какой машине ваш муж? На «мерседесе»?

— Да.

— На черном?

— Да.

— Впереди два таких. Сейчас я их буду обгонять. Повернитесь еще больше ко мне.

Она поворачивается, и мы молчим некоторое время. Когда она начинает говорить, я чувствую на своей щеке ее дыхание.

— О чем вы думаете, господин Мансфельд?

Вот странно: спроси она меня об этом, когда мы проезжали поворот на Швальбах или поворот на Вайскирхен или где-нибудь еще — до поворота на Бад Хомбург, я бы проявил наглость или шарм, но сейчас позади уже поворот на Фридрихсдорф, и все совсем по-другому, теперь я никогда не буду думать так, как перед поворотом на Бад Хомбург.