Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово

Мне в общем-то грех жаловаться. Я получаю письма от матери. Отец мне вообще не пишет, и моя любимая тетя Лиззи — тоже. В письмо мать вложила деньги, которые я попросил у нее, чтобы выплачивать долг, взятый под машину. Почерк у нее совсем слабый и дрожащий. Видно, что писала она лежа. А сами письма совсем коротенькие и почти на один манер.

Мой дорогой Оливер,

как ты знаешь, я вот уже несколько недель опять в санатории, но мне уже лучше. Я так хочу, чтобы побыстрее наступило Рождество. Тогда я снова увижу тебя. Может быть даже, на праздники меня отпустят домой. О, если бы не эти вечные депрессии и нарушения кровообращения! И еще бессонница. Но это пройдет. Когда ты закончишь школу и станешь совсем взрослым, я тебе объясню многое, что ты сегодня еще не понимаешь.

Обнимаю и целую тебя тысячу раз.

Любящая тебя твоя мама.

Ничего мне не нужно объяснять, мама. Я уже давным-давно все понимаю. Тетю Лиззи можно поздравить! Пусть продолжает в том же духе. Еще пару раз отправят тебя в санаторий, и можно уже будет применить параграф 51 соответствующего закона. И ты, тетечка, окончательно станешь единовластительницей! Ловко ты все это делаешь — ничего не скажешь. Снимаю шляпу.

Кстати, о письмах: говорят, что к Геральдине еще никого не пускают. Бедняга Вальтер попытался пройти к ней, но ничего не вышло. Геральдине уже лучше, но нельзя сказать, чтобы хорошо. У нее перелом позвоночника с осложнениями.

Так вот, я сажусь за стол и вымучиваю пару жалких, ничего не значащих строк для Геральдины, пока торчу в гараже госпожи Либетрой в ожидании, когда зазвонит телефон.

В этот день он не звонит.

А время бежит.

Уже октябрь. Часто идут дожди. Деревья почернели и облетели. Дует холодный ветер. В нашем классе создан джаз-банд, в который входят Ной и Вольфганг. По вечерам в подвальном этаже нашей виллы они дают концерты. И пользуются большим успехом.

Другое вечернее мероприятие организовал доктор Фрай; желающие, ученики шестого класса и старше, могут посмотреть телесериал «Третий рейх».

Большой телевизор установлен в зале столовой.

Многие ученики не пропускают ни единой серии. Приходят воспитатели и учителя.

В документальном сериале рассказывается о событиях 1933–1945 годов. Но не в хронологической последовательности, а по темам.

Так называемый захват власти.

Уничтожение интеллигенции.

Сжигание книг.

Подготовка к войне.

Польская кампания.

Русская кампания.

Концлагеря.

Высадка западных союзников. И так далее.

Время от времени ученики поглядывают сбоку на взрослых, например, когда показывают, как на партийном съезде в Нюрнберге или в оперном театре Кролля, где заседал рейхстаг, или на олимпийском стадионе сотни тысяч, воздев правую руку, вопят «хайль», когда «фюрер», тощий Геббельс или жирный Геринг с пеной у рта, срываясь с голоса, выкрикивают в толпу свои чудовищные призывы.

Вот Геббельс спрашивает:

— Хотите ли вы тотальную войну?

И толпа неистово орет:

— Да! Да! Да! Да. Да. Да.

Это были наши отцы.

Это были наши матери.

Это был немецкий народ.

Не весь народ, конечно. Было бы глупо утверждать обратное. Но это была большая часть народа.

Вы хотите тотальную войну?

Да! Да! Да!

Не с презрением, но удивлением, непониманием, растерянностью смотрят дети на взрослых, когда показывают такие сцены.

Я часто сижу спиной к телевизору и смотрю в лица зрителей.

Кажется, что дети хотят спросить: «Как могло случиться, что вы поверили таким горлопанам, этим жирным харям, этим преступникам? Как такое вообще могло быть?»

Они не произносят ни слова.

Они спрашивают глазами.

И взрослые опускают головы.

Фридрих Зюдхаус не ходит на эти телевизионные вечера. Его товарищи по комнате говорят, что он пишет длинные письма.

Кому — никто не знает.

Нам только еще предстоит это узнать.

Господин Хертерих выглядит все бледнее и изможденнее. Теперь уже никто не принимает его всерьез. Но нельзя сказать, чтобы он мешал нам. Он просто делает все, что надо.

— Кажется, мы его воспитали, — говорит Али.

Между прочим, в своей религиозной нетерпимости этот маленький чернокожий Али устроил приличный скандал.

По воскресным дням многие дети ходят в церковь. Парочки всегда ходят в одну церковь независимо от того, принадлежат к одной или разным конфессиям.

Точнее было бы сказать: парочки ходили вместе.

Это дошло до Али, и он дико возмутился, увидев однажды в своей католической церкви лютеран — трех девушек и трех парней.

Он тотчас же побежал к своему «его преподобию».

Тот позвонил своему коллеге-лютеранину. После чего тот установил, что в его евангелической церкви находятся несколько католиков и католичек.

Оба духовных лица тут же посетили шефа и пожаловались ему.

С тех пор смотрители и воспитатели стали ходить с детьми в обе церкви.

Что мы имеем в результате?

Только то, что парочки разной религиозной принадлежности вообще, перестали посещать богослужение.

Вместо этого они исчезают в лесу.

Вряд ли для того, чтобы молиться…

Ной сказал Рашиду:

— Мне бы заботы этих господ. Будем рады, маленький принц, что здесь нет мечетей и синагог!

— Хотел бы я, чтобы моя мечеть была во Фридхайме, — ответил Рашид. — Как было хорошо дома, когда муэдзины звали народ к вечерней молитве.

Ученики третьего, пятого, седьмого и восьмого классов создали хор. Он репетирует в спортзале и специализируется на негритянских спиритуалах. Среди этих ребят есть просто отличные певцы, они трудятся вовсю и собираются, когда споются как следует, давать концерты в других городах, соревноваться с другими хорами. Один из самых лучших певцов — маленький Джузеппе. Иногда я слушаю, как «Менестрели» — так они себя называют — репетируют. У них в репертуаре много песен. Наш учитель музыки, господин Фридрихс, раздобыл тексты и ноты. Песня, которая мне нравится больше всех, называется «Stand still, Jordan! [98] Остановись, замри, Иордан! ( англ .). ».

Stand still, Jordan! Stand still, Jordan! But I cannot stand still… [99] Замри, Иордан, замри! Но я не могу замереть! ( англ .).

But I have to stay still [100] И все же я должен замереть ( англ .). .

Потому что пока все, что я имею от Верены, это ее голос, и то не каждый день, хотя я каждый день жду этого голоса, ее звонка, как умирающий от жажды — воды.

— Терпения… еще немного терпения… Он страшно следит за мной… Я не могу отлучиться из дома даже с ребенком… Сейчас он всего на час уехал в город… Я не могу больше говорить, не сердись, милый. До завтра. Я надеюсь, что до завтра.

Надеюсь, что до завтра.

Может быть, у нее есть еще кто-нибудь?

Нет, тогда она вообще перестала бы звонить.