Константин Кропоткин - Призвание: маленькое приключение Майки

«Прочь! Прочь!» — колотился в голове Майки испуганный молоточек.

Девочка выскочила в коридор и кинулась прямиком туда, где привыкла прятаться от невзгод еще в родной школе — в библиотеку, где тихо и полутьма…

Библиотека «Детского мира» оказалась гораздо больше школьной. Огромное пространство было тесно расчерчено высоченными стеллажами — вершины книжных шкафов терялись в черноте потолка.

— «„Блюбка“. Практическое руководство», — прочла Майка на корешке брошюрки, стоявшей поблизости, на уровне глаз.

С этой книжкой все было более-менее ясно. Она, должно быть, учила выдувать из воспитательного бульона предвидящие фонари.

— «Перевоспитание вундеркинда», — лезли на глаза другие названия, — «Патологика хитрованцев». «Зубзазуб. Лишение авторских прав», «Эксплуатация доносчика», «Благая весть. Руководство к действию», «„А“ и „Б“ сидели на трубе: методология тайны»…

На взгляд десятилетнего ребенка, библиотека составлялась, как попало: книги были расставлены не по буквам и не по содержанию. В обычных домах девочка такое видала, но в библиотеках — никогда. Впрочем, какой-то смысл был и здесь. Книги явно пробовали складываться по временам и по происхождению: XVIII век, XIX век, XX век. Иностранцы располагались по левую от Майки руку, русские писатели — по правую. Какие-то имена девочка знала, а некоторые не говорили ей ровным счетом ничего.

Один стеллаж был пустоват: всего-то пара-тройка книжек. «Скучно», — подумала Майка, лишь ради приличия глянув на табличку. На ней значилось: «Русская детская литература конца XX-го века».

Вдруг ей почудился тонкий, словно мышиный писк.

Книжки пытались петь, но голоса них были слабые, неокрепшие. Им будто не хватало витаминов. А может обыкновенной веры в то, что они — говорящие на одном с девочкой языке — тоже достойны внимания…

— Умца-умца, — Майку отвлек назойливый звук с противоположной стороны.

Левый стеллаж был пестрый, богатый и такой многоголосый, что аж оторопь брала.

Он не был заунывным. Но и родным он тоже не был. В глаза лезли иностранные книжки и требования у них были тоже иностранными.

Они хотели всего, много и сразу.

Майка не без труда разобрала сложную мелодию на три главных темы:

— Эй, ты! — нахраписто трубили одни книжки. — Слышь?! Ну-ка, греби сюда! Прочти нас!

— Почитай-ка! Почитай-ка! Мы такие хорошие! Мы дурному не научим! — льстиво приглашали флейты и альты.

— И не вздумай к нам подходить! В нас столько тайн и приключений, что лучше не трожь, — сообщали тревожные арфы и скрипочки.

Вот последние-то и манили к себе сильнее всего…

Майка уж потянулась было к толстенному тому с очкастым мальчиком на буро-зеленом корешке и… опустила руку.

«Я сюда прятаться пришла, а не читать», — сказала себе девочка и решительно зашагала дальше — навстречу зеленому огоньку.

— Топ-топ, — глухо бились детские туфли о старинный паркет.

Сумрак понемногу расходился, зеленый огонек впереди становился все явственней.

Перед Майкой, не спеша, вырастал письменный стол. В левой его части все ярче разгоралась лампа с зеленым абажуром, справа понемногу проявлялись стопки бумаг. А за столом, по чуть-чуть выступая из полумрака, сидела женщина. Склонив голову, украшенную объемной прической из медных волос, она что-то читала.

Еще не видя лица незнакомки, Майка догадалась, что раньше у нее были веснушки, а мальчишки дразнили ее «рыжий-рыжий-конопатый убил дедушку лопатой».

Дело, наверное, в том, что школьница попала в особенную библиотеку. В полумраке, переполненном книгами, она будто выучилась глядеть в прошлое и запросто его угадывать.

Медная голова женщины с каждым шагом становилась все подробней, а Майка ловила чужие воспоминания: прешептывания на Законе Божьем, спальная комната по имени «дортуар», надзирательница Вильфрида Густавовна и подружка Катечка. Ах, как здорово было играть с нею в «обожалки»! Они вместе подглядывали за Олинькой из пепиньерок-старшеклассниц и перенимали её манеру поведения. У Олиньки была пушистая коса, румянец во всю щеку, длинное платье из бордового камлота и строгий голос. Она собиралась стать школьной воспитательницей и считалась лучшей в изящных искусствах: чистописании, танцевании и хозяйственном рукоделии…

…образы давно ушедшего прошлого, которые слетелись к Майке, уплотнились настолько, что стали толкаться и друг другу мешать… Они могли бы и надоесть, но шагах в пяти от рыжей женщины вдруг умолкли — расступились, поняв наконец, что современному ребенку незачем знать все подробности старинной девчоночьей жизни, а особенно о грустной судьбе румяной старшеклассницы, которая в смутные времена уехала домой под Смоленск и там сгинула.

Самой упрямой из бесплотных теней оказалась Катечка — она успела нашептать Майке о душном пароходе, о дурманном городе Константинополь с тараканьими бегами, о чарльстоне в Ницце и каком-то Джеке, который должен вот-вот сделать ей предложение. «Софочка, я не знаю, как быть…», — прежде, чем исчезнуть проворковала она уже в образе взрослой барышни в смешной шляпке кастрюлькой и мешковатом платье в крупную продольную полоску. Она называла Майку «Софочкой» — обозналась в библиотечном полумраке?

Тень Катечки, давным-давно уехавшей за океан, истаяла, лишь когда рыжая женщина за столом подняла голову.

Ай! Девочка ее знала!

И она знала девочку!

— Ну, наконец-то? — произнесла она, глядя поверх очков с толстыми стеклами, похожими на печные заслонки. — Присаживайся. Поговорим по душам.

Это была бабка. Та самая, что два раза в неделю совершенно бесплатно учила девочку жизни.

— Ты помнишь, как меня зовут?

— Конечно, — сказала Майка.

— За поведение «отлично», за честность «неудовлетворительно». Ты не можешь знать моего имени.

— Почему?

— Потому что я никогда его не говорила, — бабка улыбнулась краешками губ. — Это не входит в мои обязанности. Будем знакомы. Софья Львовна, «Родительный отдел», — она кивнула.

— Майя…

— Как тебе наш террариум единомышленников?

— …очень приятно, — договорила Майка.

— За дипломатию «отлично», за откровенность «неудовлетворительно». У тебя же все на лице написано. Что ж не так? Не по твоему? — теперь ее голос звучал сочувственно.

Прежняя обида в считанные секунды налилась и лопнула — захлебываясь словами, Майка высказала все, в чем даже себе признаваться не хотела: и про бедного Дурня, и про бутерброды, и про всеобщее осмеяние, и про Никифора, который правил развенчанием так привычно, споро и ловко, что делалось жутко, и про Гаргамеллу, которую, вроде бы, не волновал распятый идиот, и про Лизочку, с удовольствием глазевшую на позор.