Константин Кропоткин - Призвание: маленькое приключение Майки

— … будто злые дети, которые к собакам консервные банки привязывают, — запоздало заступалась Майка за бедного счастливого Дурня.

— Они и есть дети.

— Но ведь они все такие умные, прав авторских лишают и вообще…

— Они — дети, — настойчиво повторила бабка. — Обыкновенные взрослые дети. Они выросли, а вместе с ними выросли и их игры.

— Но ведь нехорошо так.

— Разве лучше вырубать леса? Загрязнять воздух? Устраивать войны? — Софья Львовна говорила без всякого выражения. — Двоечники становятся успешными дельцами, очкарики — президентами. Мы меняемся, но в чем-то мы всегда остаемся прежними. Все мы родом…

— …из детства, — подхватила Майка. Ей стало не по себе. — И ничего не поделать?

Девочке было не очень приятно воображать, как она вместе со всеми потешается над Дурнем — чумазым и жалким.

— Почему же? — спросила бабка. — В том и смысл, что делать — надо.

Дальше она заговорила нараспев:

Надо хотеть, Майя. Тянуться. Стремиться. Преодолевать себя. Страдать.

Майка понимала: бабка говорит что-то серьезное и правильное, но ей казалось, что на ее глазах сейчас начнет расти глухая стена из слов-кирпичей. Они были такими беспросветными, эти бабкины слова, что Майке захотелось выбежать куда-то на волю и скакать до полного изнеможения, пока из головы не выветрится последний остаток мыслей про «страдание» и про «надо». С бабкой вечно так. Как начнет говорить про мораль — ничем не остановишь.

— Зелен виноград, — произнесла Софья Львовна. Лампа бросала на нее мягкий свет, голос ее звучал приглушенно, будто и впрямь сквозь стену. — …Плоды познания, Майя, бывают не только сладкими. Увы, горечь учит нас лучше и вернее. Люди не знают своей природы, торопятся, бегут, спешат, ломают головы — они играют с огнем…

Мудрая старуха тянулась к девочке — она торопилась передать ей какие-то очень важные слова…

— Вы бывшая учительница, да? — невпопад спросила Майка.

— Зелен виноград, — осев, вздохнула бабка. — Однажды учитель — учитель навсегда. Я — преподаватель.

— А какие предметы вы даете? — спросила Майка. — Ну, кроме хороших манер, там, или вышивания… Это же не по-настоящему. Так… Игры.

— Я учу жизни, Майя, — библиотека была чудесной, а бабка как была строгой, так ей и осталась. — Я подталкиваю к верным решениям, указываю направление.

— Как?

— Чтобы выдохнуть, нужно вдохнуть, чтобы отправиться в путь, надо сделать первый шаг, чтобы взлететь следует оттолкнуться от земли. Хорошо, если ребенок настолько силен, что сам все про себя знает. Но чаще всего необходимо опекать его, подталкивать…

— Заниматься воспитанием, — вставила Майка. Приятно иногда чувствовать себя взрослой — все понимать и делать уместные замечания.

— Да, иногда одернуть и отчитать, иногда поддержать и похвалить. Помочь. К каждому — особый подход. Бывает, кому-то нужен кнут, кому-то пряник, а кому-то и то, и другое — попеременно.

Если б Майка не знала бабку прежде, то она могла подумать, что та колотит своих воспитанников. Хотя иногда девочка легче перенесла бы от нее шлепок, чем один укоризненный взгляд.

— Вы многих, наверное, научили, — произнесла Майка, отгоняя одно неприятное воспоминание.

— Отнюдь. Двух рук хватит. Один шахтер-ударник, одна кинозвезда, один полководец, строитель, великий поэт, один физик-нобелевский лауреат. Из недавних: реформатор, фабрикант. Ну, и конечно, сама Прима, — сказала бабка, загнув указательный палец.

Майка быстро пересчитала.

— Итого — девять.

— Десять, — поправила бабка. — Десятым был мальчик.

— Просто мальчик?

— Да, просто мальчик. Ты — девочка, он — мальчик. Симметрия жизни, — загадочно произнесла бабка.

— И где он теперь?

— Здесь, — бабка поглядела в полумрак за Майкиной спиной. — Везде. Он остался мальчиком. Вечным мальчиком. Знаешь, Майя, о ком я сожалею, больше всего?

— О том, кто вас не слушался и плохо себя вел?

— О том, кто мог бы, но не стал. Кто завял до срока.

— Как цветок?

— Как древо жизни. Я жалею о тех, кто мог бы писать гениальные стихи, а стал пушечным мясом, кто мог бы изобрести вечный двигатель, но сгинул на Колыме, кто обещал вырасти в провидца, но подхватил шальную пулю морозной зимой 41-го. Иногда вот думаешь, — Софья Львовна подперла щеку рукой, сделавшись похожей на старушку из сказки. — Пусть пошли бы детки по неправильной дорожке. Пускай. Лишь бы жили. Как угодно, хорошо или плохо, счастливо или не очень. В большом и главном это неважно. Ведь жить имеет смысл даже тогда, когда смысла у жизни, вроде бы, и нет.

Обычно пожилая, но моложавая, сейчас Софья Львовна выглядела древней-предревней, умной-преумной. Она, казалось, знала все и про всех.

— Я жалею тех, кого принесли в жертву. Не спросили, а принесли. О тех, кто был лишен выбора.

— В жертву? Как это? — растерялась Майка. — Кому?

— Долгу, случаю, обстоятельствам, миру, войне, глупости, идеалам, да мало ли…

Софья Львовна замолчала.

— Зато вот у вас какие ученики, — Майка попыталась утешить ее. — У вас и ученые, и звезды, и шнобелевские лауреаты.

— Ученики перерастают своих учителей. Они идут дальше, а ты остаешься. И все начинаешь сначала.

— Да, трудно, наверное, все время учить. Устать можно.

— Зелен виноград, — Софья Львовна покачала медной головой. — Ученики уходят, а учителя остаются с теми, кто мог бы уйти, но не сумел. Среди теней. Они — навсегда.

Облачко света, испускаемое лампой, зашевелилось.

Теперь только Майка заметила, что лампа — не электрическая, а свечная.

Под зеленым абажуром, на старинном столе горела свеча.

— А теперь, иди, — сказала умная грустная старуха. — Иди и смотри.

Девочка повиновалась.

— До свидания!

— До скорого свидания! — поправила ее Софья Львовна.

За дверью снова шумели. Попытка Дурня завершилась. Все куда-то стремились. Каждый жил своей жизнью.

Зелен виноград.

Майка шла к директору и ничуть не боялась. Ей сделалось легко. Истины, которыми поделилась Софья Львовна, были трудны и даже печальны, но — странное дело! — сумели окрылить девочку.

Савонароловой на месте не оказалось, так что спрашивать, занят ли директор, Майке по счастью не пришлось. Она толкнула дверь и…

…никого не нашла.

Кабинет был пуст. Никифор находился где-то на другом конце «Детского мира» — наверное, определял Дурню его штатное место.

Он был где-то там, а Майка — здесь — столкнулась с новой жизненной задачей.

Толстый фолиант, прежде украшавший стену за директорским креслом, был снят с золотых цепей и покоился теперь прямо на столе.