Дэн Джейкобсон - Богобоязненный

Коб внимательно ее прочел. В повестке не указывалось, кто вызывал его. А стражник не удостоил Коба ответом. Он только вздохнул, переступил с ноги на ногу и, многозначительно опустив глаза, стал ждать, когда Коб последует за ним.

Итак, Кобу представилась возможность, уникальная возможность проявить себя.

Но тогда он не мыслил такими категориями. В повестке он усмотрел лишь опасность, никак не надежду на спасение, на преображение и на свободу.

Отчаяние, даже паника, овладевшие им, когда он переступил порог суда, имели одну причину. Он думал, что сограждане только и ждут, чтобы он в лучшем случае выставил себя дураком, в худшем — повел себя так, чтобы все его презирали и ненавидели. Подозревать, что они питают к нему неприязнь, у него не было оснований, тем не менее он был убежден, что любая его оговорка придала бы процессу новый интересный поворот. Ведь у них появился бы новый объект, на котором можно выместить все свои страхи и ненависть. Санни для них — враг с самого своего рождения, враг по крови, ну а подмастерье Коб? И он мог бы стать врагом, если обнаружится, что он в дружбе с христоверами, а значит, предал свой народ.

Наконец выяснилось, кто вызвал Коба для дачи показаний, — сама Санни. Она хотела, чтобы он — благонравный молодой человек, в будущем столп общества — рассказал суду, какая она хорошая девушка. И еще она хотела, чтобы он подтвердил, что она не только неспособна на вменяемые ей злодеяния, но за все время дружбы Коба с Малахи тот никогда не выказывал ни малейшего интереса к ней, равно как и она к нему.

Только и всего. Не так уж многого (и напрасно) она от него ждала. И еще Санни, вероятно, полагала, что Коб должен быть ей благодарен: ведь она по своему целомудрию защитила себя от него той ночью, когда в город прибыл правитель. (Да и его от него самого.) К тому же ей, возможно, казалось (и никакого противоречия она в том не усматривала), что с тех пор, как много месяцев назад ее маленькая грудь касалась его замершей руки, между ними установилось взаимопонимание, мало того, они втайне испытывали друг к другу нежность.

На скамье сидели двое судей. Семь десятилетий спустя Коб на редкость ясно, во всех деталях увидел эту пару. Увидел, как они заняли свои места на деревянной скамье: широкой, с высокой спинкой, высокими подлокотниками. Скамья помещалась чуть выше остальных стульев и столов в зале.

Сам зал при том, сколько там умещалось людей и мебели, в его воспоминаниях казался не просторнее нижней комнаты в его доме в Нидеринге. Единственное оконце в торце света почти не пропускало. Других источников света в зале не было. Санни посадили в угол, поэтому Коб с трудом вспоминал, как она выглядела тогда. В зале царил сумрак, Санни сидела, опустив голову, нечесаные волосы заслоняли ее лицо. Прямо перед ним на двух рядах располагались другие свидетели, по кудрявой голове он узнал Малахи — тот сидел спиной к нему. Один из судейских указал на первый ряд, и свидетели нехотя потеснились, чтобы дать ему место. Коб опустился на прохладные твердые доски. В нос ударил запах зала. К нему пока никто не обращался. Ему еще не сообщили, зачем его вызвали и кто. Он ожидал, что его будут наставлять или задавать вопросы. Но нет. Зал молчал. Он слышал, как кто-то вздохнул, сглотнул, двинул ногой. Потом кто-то еще — он его не видел — украдкой почесался: ш-ш-ш.

Наконец один из судей заговорил.

Говорил мальчик, младший из детей, тот, кто (казалось, всегда) следовал за сестрой, он нарушил молчание. Она была рядом. Сидела, положив руки на стол. Он положил руки на колени. Оба смотрели на Коба. В комнате четко различимы были лишь их лица, они светились, как неяркие лампы, изнутри.

Высоким детским, но уверенным голосом мальчик обратился к нему:

— Ты подмастерье Коб?

Вот как вспоминает это Коб в конце, и память его подводит: это слишком гротескно, нелепо. Но воспоминание о том, что происходит в зале суда в Клаггасдорфе, от этого не меняется. Коб закрывает глаза: дети по-прежнему перед ним, сидят себе на старинной широкой скамье из темного дерева. Коб открывает глаза, чтобы изгнать наваждение, вернуться в комнату, где он живет с тех пор, как продал дело и перебрался в город вместе с женой. Он осматривает комнату в надежде, что дети будут вести себя как обычно в его присутствии: играть в непостижимые для него игры, глядеть из окна, а то и — без слов — переговариваться.

Но ничего такого. В комнате никого нет. Их сюда больше не тянет. Они обосновались в клаггасдорфском зале суда, который, скорее всего, давно разрушен и о котором сам Коб не вспоминал вот уже лет семьдесят. И не просто обосновались, а главенствуют там, судят его. Эти дети, которые, хоть они и не раз являлись в его дом, не сказали ему при этом ни слова, эти дети, которых он видел одетых по-разному и по-разному настроенных, теперь обращаются к нему строго, официально, надменно, предупредительно и слова употребляют такие, которые от детей не услышишь. И при этом глаз с него не сводят. А он смотрит на стену за их спинами, на несчастную Санни (нет, не на нее), на пол, на потолок, где случайные пятна и подтеки слиплись в рисунок, напоминающий карту одной из пустынных стран, о которых он прочтет много лет спустя. Но его снова притягивают бестрепетные глаза детей, пусть они снова — о, как тяжел их горящий, непримиримый взгляд — посмотрят на него.

И от этого взгляда не уйти — ни сейчас, ни тогда; не спрятаться ни в одной из пустынь, где он обитал, не уйти от унизительной лжи и уклончивых ответов, ведь это он их произносил. Он все еще слышит, как дает эти лживые ответы.

Его малолетние судьи, дети, внуки или правнуки Санни, которых ей не суждено иметь, тоже слышат его. Слышит его и Санни — она подняла было голову в надежде, когда вызванный ею свидетель начал говорить, и тут же уронила ее еще ниже.

Но как мог он встать на ее сторону? Кто бы ему поверил? Ведь люди в суде и за его стенами тут же решили бы, что он пытается защитить Санни только потому, что она развратила его, сделала своим любовником, учеником и вероотступником — разве не так? Что же он должен был заявить во всеуслышание, что в ту ночь, когда Малик осчастливил город своим приездом, он, Коб, или лишь его подобие, неумело пытался овладеть ею, а она мягко — чего он не заслуживал — отвергла его, а потом сидела рядом с ним в темноте и рассказывала, какой у нее смышленый братик, как он забавно шалит и болтает, как сучит ножками, за ним нужен глаз да глаз. А если он еще станет описывать, как во время игры в волчок грудь Санни коснулась его руки, а он хотел лишь одного, чтобы этот миг длился и длился, кому этот рассказ пойдет на пользу, кому во вред? О чем он будет свидетельствовать, о ее невинности или его виновности?