Дэн Джейкобсон - Богобоязненный

В Гмуте семьи потеряли трех малышей, там же умерла жена брата. Зато остальные выжили — немалое достижение по тем временам. Когда Амару Йотаму пришел конец и трон унаследовал внук Тибниса, семьи вернулись в Клаггасдорф. Там Хирам снова открыл свою мастерскую. А через несколько лет Коб женился и увез жену в родной Нидеринг.

Сколько таких Санни прошло перед ним в годы Напастей. Иными словами, сколько невинных людей, как богобоязненных, так и христоверов, пострадали, но Коб закрывал глаза, замыкал слух, чтобы выжить.

Выжить, но в конце жизни стать беспомощным, почти спятившим стариком, неспособным поднять руку, чтобы взять книгу или чашку, не помнящим, что делал вчера, и мучимым страшными воспоминаниями семидесятилетней давности. Однако никаких иллюзий у него не было, и манией величия он не страдал, поэтому понимал: веди он себя тогда в Клаггасдорфе мужественно, используй данный ему шанс рассказать правду о Санни, история в той части мира, где он обитал, не пошла бы иначе. Ну нет. Дожди, голод, стужа, чума, войны, правление Амара, со зверствами его и его прихвостней, — никто в Клаггасдорфе, и меньше всего Коб, не смог бы предотвратить ход этих событий.

И дай он самые лучшие показания в пользу Санни, никакого влияния на ее судьбу они бы не имели. Никто бы не освободил ее на основании свидетельства Коба. Приговор был вынесен до начала суда, и ее в любом случае признали бы виновной. Судьба ее была решена заранее. «Пресеки жизнь ведьмы» — так гласит закон. Люди на улице жаждали зрелищ (жаждали зрелищ и те, что сидели в зале суда): им ли не опознать колдунью. Вот они ее и опознали.

И так всегда.

В более мирные времена Коб рассказывал ловко обработанные, но в общем правдивые истории из жизни своего бывшего друга Малахи. Потом перестал рассказывать, в основном потому, что все меньше оставалось тех, кто слышал о Малахи.

Та же участь постигла и хозяина Малахи, ужасного Амара Йотама, правителя Двуречья. И его слава прошла. Он был забыт, как забыты и беды, которые он принес людям.

О Малахи забыли почти сразу после бесславной смерти Йотама. (Тело его нашли на улице, его зарезали, причем зарезал не один из его прихвостней или политических противников и не исступленный христовер, а обманутый муж, — так и кончил свои дни правитель Двуречья. Тело завернули в ковер и тайно вывезли его приближенные в надежде скрыть его смерть, пока они не решат, кто станет его наследником.) Одни говорили, что Малахи собрал армию полоумных оборванцев и повел ее куда-то на юг, к морю, где они наняли лодки и плыли в Святую Землю. Другие, что он, совсем один, ушел на восток — хотел обратиться в муселма. Третьи, что после смерти обожаемого им Амара он счел за благо уединиться в далекой деревне, где его никто не знал, и стал жить отшельником. Разумеется, нашлись и те, которые утверждали, что подлым христоверам наконец удалось отомстить ему, потому что Амар погиб и больше некому его защищать. (Яд, кинжал, колдовство… — каких только предположений не строили.) Но дух его — твердили все — жив и будет жив вечно.

Но была одна жизнь, которая была бы совсем другой, осмелься Коб свидетельствовать в пользу Санни, и это была его жизнь.

Так говорил себе Коб на пороге смерти, когда его жизнь шла к концу. Он даже не поленился записать эту мысль на одном из листков, на которые заносил беспорядочные мысли, словно утверждая их подлинность.

Но то, что он записал, его расстроило. Он долго всматривался в написанное. Затем старательно присовокупил: «Если бы я дал показания в пользу Санни, ее жизнь тоже была бы другой, хотя бы в тот короткий отрезок времени. Она бы знала, что ее не предали. Могу ли я судить, насколько это было важно для нее?»

У Элизабет вошло в привычку бранить хозяина — он съедал ложку-две и отодвигал тарелку в сторону.

— Вам нужно поесть, хозяин! — не то командовала, не то упрашивала она. Но он только качал головой. Есть он не мог, даже пить ему было трудно. Он мог проглотить лишь несколько капель воды.

Левая рука и нога со времени последнего падения стали еще более непослушными. А теперь стала неметь и левая половина лица. Каких-то мест на теле он вовсе не чувствовал. А вскоре, вероятно, перестанет чувствовать и все тело.

После своего воображаемого появления в суде (вернее, в воспоминаниях о нем) дети должны исчезнуть из его жизни. Похоже, они в конце концов зарвались. Раскрыли свои истинные намерения. Вклинившись в его воспоминания о суде над Санни, они просчитались (другого слова он не находил), и в результате им — конец. Вот вам и доказательство — они никто и ничто и существуют лишь в его уме и больше нигде. Иначе как бы они проникли в воспоминания о событиях, известных ему одному, которые он давно забыл.

А раз так — прочь! Они не призраки, явившиеся, чтобы мучить его, из другого, параллельного нашему и отчасти пересекающегося с нашим мира, а ведь как раз этого он с каждым днем боялся все больше. Нет такого мира. Есть только наш мир, мир, в котором мы будем жить вечно. Все их приходы, уходы, все, что они проделывали — то не спускали с него глаз, то не замечали, — и они сами были реальными лишь в той мере, какой он их наделил. Неужели он и впрямь видел в них детей, которых Санни так и не родила, ее внуков и правнуков. Да, именно так, но это только потому, что он определил им эту роль, наделил соответствующими чертами.

То же можно сказать и об их судилище над ним.

Они — его создание, обломки распадающегося мозга, олицетворение предсмертного раскаяния, — так что пусть не обольщаются. Когда он умрет, а он молил послать ему скорую кончину, тогда не только они, но и эта их проклятая мамаша или бабка, которой у них никогда не было, тоже сгинет, и сгинет навсегда; и больше ничто ее не воскресит.

Ничто. Ни их, ни Коба, ни Бога-человека, в которого она верила, этого всемирного бессменного специалиста по воскрешениям и пришествиям.

Так уверял себя Коб. Однако его снова перехитрили.

Дети и впрямь больше не наведывались к нему. Им закрыли вход, или они сами закрыли себе вход. Теперь они выманивали его из дома, водили по улицам, проулкам, полям, вдоль речонок, из которых одни текли на юг, другие на север. Они не давали ему покоя. Стоило ему выглянуть в окно (а как не выглянуть, если знаешь, что они там), и они уже тут как тут, тянут к нему руки, смотрят на него, безмолвно молят о помощи. Если раньше они его не замечали, не видели — что его и озадачивало, и пугало, — если раньше они вели себя так, словно они в доме хозяева, а Коб незваный гость, то теперь они его выискивали, смотрели на него, как беспризорники, как бездомные, как изгои, и глаза у них были отчаянные. И что-то еще читалось в их глазах, что-то еще более мучительное. Они не понимали, что от них требуется. Похоже, они полагали, что он им скажет, что делать. Вдобавок, что ни день, они выглядели все более запущенными. Одежда их обтрепалась, они исхудали, Коб видел, как они скрещивали руки на груди, чтобы защититься от холодного ветра по утрам и вечерам. Ножки и шейки у них стали тонкие как спички, и отвернуться от них, как когда-то отвернулся от Санни, он не мог. Хватило с него того раза. Если даже они существуют только в его сознании (в чем он снова и снова убеждал себя), он должен им помочь.