Роман Назаров - Очарованный якут

— Ну и как люди живут в России? — спрашиваю полу риторически.

— Плохо люди живут, Рома. Очень плохо. Бедно. Злые. Копейки считают. Некрасиво живут. Дома плохие, разваливаются. У нас в Якутии все — плотники, дома строят хорошие, добротные, а в Новгороде дома… Страшно смотреть.

Докурили. Встали.

— Подожди меня, Рома… Не уходи… — горестно, испуганно.

— Да не уйду, не уйду! — кричу я весело, смеюсь.

Ничего, конечно, утешительного и «на деревяшках». Идет спустя несколько минут понурый, голову повесил.

— Пойдем, Рома?

Что же делать? Повернули ни с чем опять на вокзал.

Платформу прошли и остановились у поручня. Стоим. Курим. Я смотрю в сторону своего дома, он смотрит в сторону кирпичного завода. Грустный, потерянный. Мне его немного жалко. Электричка московская подошла, толпа затопала. Люди идут, смотрят на меня, на него, думают, наверное, что я — с ним. А он мне — никто.

— Ну что, — говорю, — остается одно. Садись в электричку, езжай до Сергиева-Посада или до Пушкино, или до Мытищ. Там быстрее работу найдешь, может, своих земляков встретишь.

— Да, Рома, — еще горестнее, — надо ехать. А? Поеду? Думаешь, в Пушкино работу найду?

— Конечно, побегать придется. Куда же без этого!

Представил, как он там бегает, работу ищет. Одинокий якут в Подмосковье. Смотрю на него, жалею.

Толпа рассыпалась за вокзалом, растворилась. Электричка постояла пустая, постояла да и закрыла двери. Пискнула и укатила. Видать, в ближайшие полчаса отправлений не намечается. Он это тоже понял, спрашивает меня:

— А ты далеко живешь?

Он спросил это так, на авось, будь что будет.

— В Центре. Пять минут ходьбы по главной улице.

Хотел сказать «с оркестром», не сказалось.

— Чаем не угостишь?..

Это, естественно, была его последняя надежда. Он смотрел на меня так жалостливо, чуть ли не скулил. Но он был человек, господи, что это я! Он был человек, и он стоял передо мною со своей проблемой, со своей судьбой, и просил помощи. В этот момент я, собственно, и принял решение помочь ему. Я еще не знал, как помогу, чем помогу, но уже думал о якуте, как о своем товарище, которому необходимо элементарное сочувствие, нормальная человеческая доброта.

Надо сказать, забегая вперед, что я помог ему. Друзья мои помогли, деньги собрали. Я купил билет и отправил его в Тюмень. Не все, правда, откликнулись на его беду, не все мне поверили (и ему, следовательно), но вот как раз это обстоятельство больше всего и поразило. С его появлением и много после того, как он уехал, не покидало меня острое чувство горечи за тех, кто отнесся к якуту, другу моему, с брезгливостью и даже отвращением. Я же смотрел на якута, и через него, словно сквозь особую духовную призму, выявлял истинную сущность любого человека, кто говорил хоть слово, хоть мимикой и жестом выдавал своё отношение к нему. И удивительное дело, те, кто, как казалось, доверял мне, ценил и любил меня, те, кто был близок мне, восприняли его в штыки, с раздражением. Или кидались на него, или выгоняли его, или крутили у виска пальцем. «Кого ты привел, Рома? Это — бомж! Пьянь!» И — наоборот. Кого я интуитивно держал на расстоянии от себя, не слишком уж им доверял — запросто предлагали помощь, деньги (пусть — небольшие, зато бросалось в глаза, что от чистого сердца), не отворачивались, давали какие-то разумные, добрые советы. Вообще, не только человеков, но и весь город, весь мир я наблюдал в совершенно новом для себя состоянии.

Крылья у меня выросли за спиной, что ли. Летал с ним по городу как ненормальный четыре дня подряд. Он еле за мной поспевал. И в центр занятости дважды ходили (так он и не открылся, зараза, — в пятницу после трех был заперт, в субботу не работал, а в воскресенье — тем более), и «на деревяшки» другие, и в конторы какие-то подозрительные. В субботу днем вдруг до меня дошло — рынок! Что же я сразу-то не сообразил? Двинули на открытый рынок, благо, самые рабочие дни. Говорю ему: «Подойди к продавщице, торгующей овощами-фруктами, спроси, не нужны ли грузчики». Сам встал в стороне, смотрю. Подошел мой якут к прилавку, выждал, когда на него обратят внимание, спросил. Понеслось. Та тетка крикнула соседку, соседка крикнула еще кого-то. Та — хозяина. Тот: нужен! «Приходи к трем! Работа будет». Так он и добыл потом кровные в субботу восемьдесят рублей, а в воскресенье — сто пятьдесят. Пачку «Явы» мне купил с первой зарплаты! Сам, без моей просьбы. А я увидел, наконец, что человек-то нормальный, понимающий, не жадный, и заработать себе на хлеб способный.

— Мама у тебя устала, Рома.

Это он мне сообщает, посторонний человек, да еще не русский — якут. По паспорту — Радий Николаевич Кононов. Имя при крещении — Серафим. Да я и без него знаю, что мало у мамы радостей в жизни, да еще последние несколько лет болеет. Как тут не болеть панкреатитом и холециститом, когда жареную картошку всю жизнь ест! А мы — я и брат младший — тоже хороши: давно бы внуков родили ей, так нет, ни я, ни он — не женаты, без собственных семей. Устала! А мы не устали с ней? Она ведь и сама — маленький диктатор. Чуть что не так — шуму поднимет — будь здоров! А ведь мы — плод её воспитания. Впрочем, какое воспитание! Пока она первую свою в жизни квартиру ждала, я в детдоме жил. Когда в стране бардак перестроечный начался, братишку в интернат устроила. Так и воспитывала. (Нехорошо это я о маме говорю, господи!)

Мама маленькая, худенькая. Татарочка. На Гюльчатай немножко похожа, только личико круглее, носик пуговкой, глаза хитрые, смеяться любят. А характером — на Тосю из «Девчат». Мама в молодости хохотушкою была. Я в образ на фотокарточке, где ей 18 лет, влюблен без памяти. Как же ей достались-то по жизни эти чудики — один русский, папанька мой, бросил её, когда меня под сердцем носила, другой — хохол толстенький, моложе лет на двадцать, пьяница обыкновенная — хорошо, развелась.

— Мама у тебя устала, Рома.

Это он мне сообщает, Серафим Николаевич, якут по национальности. Сидит на моей тахте, улыбается, а дверь из комнаты в коридор открыта, и в коридоре мама стоит и кричит (временное умопомешательство, «американские горки»):

— Уходите! Уходите! Устроили притон!

Я вскочил с кресла, дверь своей комнаты запер. А он, по-моему, даже не понял, что это ему она кричала, что это его она выгоняла из квартиры. Я же говорил: «диктатор». Человек она нервный, частенько неуравновешенный, да еще старость подбирается, женская, одинокая. Я знаю, что такое у нее проходит и довольно быстро, без следа, через неделю она и не вспомнит об этом якуте, в глазах ее — проходимце-бомже, которого я «подобрал с помойки». Абсолютно уверен — такое мнение у нее создалось о Серафиме.

(«Подобрал с помойки» — потом сообразил, почему она так сказала. Нюх у нее хороший, почуяла запах неприятный. От ботинок «прощай молодость» исходил. Ацетоном так и завоняло по всей квартире. Я ему дал и обувь чистую, непромокаемую, и носки сухие. А свои носки он, ворочая нос, снял, в целлофан завернул и выбросил в мусорное ведро.)