Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

К сожалению, у профессора Мора не было ни одного свободного места, зоопарк переполнен кошками. Он посоветовал мне вернуть Мунцо в Пелицхоф. Но как это сделать? Я так долго ждал этого случая, наверное, даже слишком долго. Мне не хочется говорить, сколько именно, поскольку пример мой не из лучших.

Мне никогда не бывало скучно. Вскоре мне удалось разузнать, где живут пожилые владельцы собак. Я звонил в дверь и говорил:

— У нас сегодня отменили два урока. Хотите, я погуляю с вашей собакой?

В большинстве случаев люди соглашались. Таким образом я вошел к ним в доверие. Разумеется, мне пришлось завести календарь, чтобы чего-нибудь не перепутать. Каждые два часа я выгуливал новую собаку и каждый раз придумывал что-нибудь новенькое насчет уроков. За два часа мне, как правило, давали марку. Благодаря этому я быстро наполнил свою новую свинью-копилку. Потом я наладил службу информации, которая также пользовалась немалым успехом. Жильцы называли меня «милым мальчиком», когда я звонил и сообщал им, что на углу продают связки лука, или венгерский виноград, или болгарские помидоры, что в универсам завезли маринованные огурцы из Шпреевальда или пчелиный мед и так далее. Частенько за это меня тоже благодарили маркой.

Вскоре у меня появилось достаточно денег, чтобы прокормить Мунцо и себя: ведь школьного питания я не получал. И хотя из любви к животным мне, к сожалению, приходилось пропускать занятия, я, чтобы не поглупеть, каждый день ходил то в музей, то в картинную галерею, где особенно усердно изучал голландцев.

Мать была занята своим новым мужем, новой квартирой и новой работой, ее это настолько поглощало, что она была рада, когда я не мешал ей и не приставал, а вел себя тихо. Иногда она говорила:

— Ты стал совсем самостоятельным, настоящая маленькая личность.

Мне кажется, Вольди, «большая лысина», что-то подозревал. Однажды он долго смотрел на меня, а потом сказал, что я ему не нравлюсь. Это было взаимно. Я пожал плечами.

— Парень, не осложняй нам жизнь, — сказал он.

Он мне ее тоже не сделал легче, когда разлучил с дедушкой и бабушкой Хабенихт, увел от отца мать и вышвырнул из дома Мунцо. Я уставился на него с таким вызовом, что он покраснел и руки у него задрожали не то от судороги, не то от ярости.

Он расслабился, только когда в комнату впорхнула мать. Она умела так обворожительно хлопать ресницами.

— Ну как дела, красавчики? — прощебетала она.

Я вовсе не нахожу, что «большая лысина» красавец.

Ленгефельд вытер носовым платком свой голый череп, на котором собрались маленькие лужицы пота, и сказал:

— Мальчик неважно выглядит. У него подавленный вид. Наверное, он никак не может освоиться в новой школе.

Я думал, у меня сердце остановится, но мать возразила:

— Да нет там у него никаких проблем.

Ну конечно, какие могут быть проблемы там, куда не ходишь.

Как-то Вольди спросил, не могу ли я сходить с ним в универсам отнести пустые бутылки. Их накопилось великое множество. Мне не хотелось еще больше портить с ним отношения, не хотелось, чтобы он приставал ко мне с новыми вопросами, и я согласился.

Когда мы пришли в магазин, я рассортировал бутылки по размерам и форме прямо в тележке. Это облегчает расфасовку по ящикам и называется рационализацией. Вольди одобрительно кивнул головой.

К сожалению, предварительная сортировка оказалась напрасной. Очередь двигалась очень медленно, так как приемщица, как видно, была слепая. Она ощупывала пальцами каждое бутылочное горлышко. Наконец подошел наш черед.

— Четыре, шесть, восемь, двенадцать, тринадцать… — громко считала приемщица.

— Четырнадцать, — подсказал я.

Пришлось ей считать все заново.

Вольди, «большая лысина» из внешторга, покачал головой.

— Им бы сюда специалиста, как мой отец, — заметил я и рассказал о цирковых номерах, которые он проделывает в своем магазине, и о многом другом.

Когда я отдавал Вольди полученные за бутылки деньги, он сказал:

— Оставь их себе.

Я вежливо поблагодарил его.

По дороге домой Вольди спросил:

— Ты, видно, очень привязан к отцу?

— Очень.

Глаза у меня засияли. Мне кажется, я никогда еще не был с ним столь любезен.

— А знаешь ли ты, что твой отец когда-то держал синицу?

Я прищурил глаза и выдохнул воздух через нос.

— Ты, наверное, тогда был еще слишком маленьким и не помнишь этого, — продолжал Ленгефельд. — Твоя мать говорила, что это была голубая синица с пластмассовым кольцом, на котором полностью был выгравирован адрес.

Ах, да! Теперь я вспомнил. Много лет тому назад, возвращаясь домой, отец нашел птенца, беспомощного и едва оперившегося. Он взял его с собой, принес домой и кормил мучными червями до тех пор, пока птенец не научился летать и не стал ручным. Синица улетала и каждый раз возвращалась на балкон, если ей посвистеть. Это была настоящая сенсация.

— Да, — сказал Вольди. — И, как рассказывала твоя мать, настоящее свинство. Твой отец не обращал никакого внимания на мучных червей, которые прели на солнце и размножались, пока в один прекрасный день, как каша, не расползлись по всему балкону. Однажды вечером, когда твоя уставшая мать вернулась с работы и вошла в квартиру, ей навстречу устремились полчища копошащихся белых червей, перелезших через порог балкона на палас. С тех пор она почувствовала физическое отвращение к увлечениям твоего отца.

Я вспомнил, что у матери тогда случился нервный припадок.

— Одной синице не под силу было справиться со всеми червями, — сказал я. — Зато пара синиц с детенышами пожирают за день целую тысячу червей. Жаль, что на балконе не было гнезда.

— Ты неисправим, — сказала «большая лысина» со смехом. — Горой стоишь за своего отца.

— Я люблю его, — сказал я.

Тут Вольди, выпрямившись, встал передо мной. В обеих руках у него было по сумке, на лысине — берет. Мне показалось, что он не выглядел бы таким безобразным, будь у него хоть капельку побольше волос на голове. Посмотрев на меня глазами таксы, вымаливающей кусочек колбасы, он сказал:

— Мы с твоей матерью любим друг друга. У нас много общих интересов, мы дополняем один другого. Мы можем говорить с ней часами о нашей работе. Мы нужны друг другу, мы друг друга воодушевляем. Поверь мне, я люблю твою мать.

— Я тоже люблю свою мать, — упрямо возразил я.

«Большая лысина» усмехнулась и заявила:

— Наконец-то у нас с тобой появилось хоть что-то общее.

Иногда, несмотря на свои стрессы, мать требовала показать ей тетради. В спешке она не замечала, что я подсовывал ей прошлогодние. «Большая» же «лысина» дарила мне один за другим миниатюрные автомобильчики. За хорошее поведение.

Итак, это было спокойное, хотя и не самое лучшее время в моей жизни. Я так мучился от угрызений совести, что даже мать вскоре спросила, уж не завелись ли у меня глисты?