Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

Казалось, их ожидания подтвердились. Облученный уран стал радиоактивным, а возникшие элементы были вовсе не соседними с ураном элементами с меньшим порядковым номером. Стало быть, трансураны?

Еще четыре года должны были пройти, прежде чем исследователи поняли, что здесь в действительности речь идет о расщеплении ядра. В 1934 году Альберт Эйнштейн в ответ на вопрос, возможно ли бомбардировкой атома высвободить то огромное количество энергии, которое следует из его уравнения, сказал: «Расщепить атом бомбардировкой — это все равно что в темноте стрелять по птицам в местах, где птицы встречаются весьма, весьма редко».

Майтнерша сидит напротив меня и покашливает. В воздухе все еще полно пыли. Она была ведущим теоретиком. Не только в том, что относилось к началу их работ, но и позднее. Даже из эмиграции. В декабре 1938 года она настаивала на решающих экспериментах. А через пятнадцать лет говорили уже только: долголетняя сотрудница Гана, фройляйн Майтнер.

Она вздыхает, сидя чуть согнувшись у письменного стола.

Но теперь все приведено наилучшим образом в порядок. Утешаю я. Историки воздали ей должное, и, кроме историков, многие писали о ней. Даже в прославлении не было недостатка.

Она отмахивается. Это было не честолюбие или оскорбленное самолюбие. Прискорбным было разочарование в людях. Из-за этого человек внутренне беднеет…

Тут у меня словно пелена спадает с глаз. Это же и впрямь было разочарование в людях. Никакие позднейшие похвалы и никакой средней степени орден не уладят этого.

А теперь хватит жалостливости. Разочарование всегда предполагает такую ложную картину действительности. Я была несколько наивна. Вот и все.

Пока я обо всем этом размышляла, Майтнерша поднялась, улыбнулась и сказала, что мы вот-вот должны будем распрощаться. Теперь она придет еще только…

Я прослушала — сколько раз, потому что тотчас раздраженно вскрикнула. Как ненавидела я эти сказки: я приду еще два раза. Еще раз. И уж больше никогда. Это провокационное — больше никогда. А что, если я не желаю считаться с волшебными силами!

Она свою миссию выполнила, говорит Майтнерша.

Миссия! Протестую я. Я же привыкла к ней. Она стала ориентиром в моей жизни. Она нужна мне. И хочу сказать, что я сердечно к ней расположена. Но не в силах произнести этих слов. Возможно, это были бы как раз нужные магические слова.

Оба молодых ассистента, которые унесли папки, вернулись. Они видят, как прощается со мной маленькая старая дама. Я объясняю им, что сейчас здесь была Лизе Майтнер. Это имя им ничего не говорит.

Пыль. Двуокись серы от газового завода. Вирусы. И мое поверхностное дыхание. Ночью я не сплю. Кашляю и кашляю. Утром лежу точно одурманенная. Мой друг взбивает подушки и пододвигает столик с завтраком к кровати. Я лежу вялая, чувствую себя скверно, но я счастлива. Человек неизбежно оказывает влияние на другого человека. Создает зависимости. Деформирует или придает ему силы. Укрепляет хорошие или дурные его стороны. Трудно предсказать, что из этого получится.

Или? Все-таки можно предсказать? И зависит от меня самой?

Что значит вся эта болтовня о добровольном уходе из жизни, или как это еще изящно называют. Когда я лежала в больницах, не получала ли моя жизнь, благодаря соболезнованию страданиям других, новый смысл. Не относится разве забота о матери к тому, что придает моему существованию тепло и доверительность. Разве не больно мне от мысли, что в один далеко не прекрасный день она мне больше не позвонит. Почему не хочу я дать такой же шанс людям, меня любящим. Не следует ли мне, вместо того чтобы творить из страха и нетерпения путеводную звезду, занять наконец-то определенную позицию.

Более того: разве нет у нас исторического опыта с неуважительным отношением к жизни. С дискриминацией слабых. Каких-то других. Разве я ничего не поняла?

Всем тем, что мы делаем, мы подаем знак. Даже если кажется, что дело это имеет отношение только к нам самим, к нашей собственной жизни.

Я получила приглашение сделать один из основных докладов на международном конгрессе механиков. Я уже давно не имею отношения к проблемам механики. Теория устойчивости. Пригодная как для вычисления надежности построек, так и для определения отклонения траектории снарядов. Мои работы по этой теме сделаны были десять — пятнадцать лет назад. Видимо, в этой области у меня есть определенное имя. Я этим не интересуюсь. Даже чуть-чуть умиляюсь самой себе. И едва не впадаю в соблазн принять приглашение. Все-таки конгресс состоится весной на берегу Адриатики, все расходы они берут на себя. Однако я отбрасываю эту мысль, ибо она означала бы: пережить самое себя. Принести себя в жертву воспоминанию или выступить за будущее? В союзе с прошедшим. С предназначением. Собственным, внутренним, пусть самым махоньким.

Что это вдруг такая непритязательность. Иронизирует Лизе Майтнер. Поначалу ставить великие вопросы. Почему бы нет? Как так — нет? А потом отступать, разыгрывая скромность.

Она как-то изменилась. Помолодела. Стала куда воинственней.

Я больна, возражаю я, и тут наступает одно из тех скверных провидческих мгновений, когда я вполне осознаю свою ужасающую слабость.

А разве я не была в опасности! Дискриминирована! Говорит она.

Да, ну и что?

В 1934 году она получила приглашение в Ленинград на конгресс, который должен был состояться по случаю столетия со дня рождения Менделеева.

Знаю. Доклад немецкой ученой-химика Иды Ноддак, которая считала, что нельзя делать обоснованного заключения о существовании элемента 93 только потому, что соседние с ураном элементы были исключены. С тем же успехом можно было бы сделать вывод, что происходят и совсем другие ядерные реакции. Можно было бы предположить, что тяжелые ядра при бомбардировке нейтронами распадаются на множество достаточно больших обломков, которые, правда, будут изотопами известных элементов, но не соседями с облученными элементами.

Отвратная недотепа, со временем безмерно возомнившая о себе. Говорит ядовито Майтнерша с сильным венским акцентом. Болтать языком, в конце-то концов, может каждый. Известно было, что работает эта Ноддак несерьезно. Друзей среди ученых у нее было мало. Возможно, в других кругах. В нацистских.

Об этом я судить не могу. Я только отмечаю, как раздражена Майтнерша, и думаю про себя, что она, видимо, хотела действительно остаться исключительной женщиной.

Чепуха. Говорит Майтнерша. Словно смогла прочесть мои мысли. Эта Ноддак была пренеприятной особой. Хватит. Если у нее были серьезные основания, почему же она не перепроверила их экспериментально. Я же, напротив, тотчас поняла, что она может быть права. Стоило только глянуть на таблицу атомных весов.