Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

— Нет, здесь бы я не прижился, — сказал он.

— Где кто живет, там ему и хорошо, — ответила она.

Ответ прозвучал резко, она сама удивилась своей горячности.

— Да, — согласился он, — в конце концов каждый живет только сам с собой.

— У меня есть дети.

— С детьми, может, и по-другому, чего не знаю, того не знаю.

Они медленно возвращались в деревню. Выглянул бледный серп месяца.

— У вас есть жена? — спросила Элизабет Бош.

Якоб вдруг припустил бегом, словно она ему надоела. Она не поспевала за ним, отстала, прислонилась к дереву, начала зябнуть. Ну и пусть уходит, подумала она. Какое мне до него дело. Но тут он снова возник перед ней и произнес:

— Жена у меня умерла. Она была хорошая женщина.

Он накинул на Элизабет свою куртку, она сразу согрелась. И они молча пошли дальше, друг подле друга.

Прощаясь, он сказал:

— Меня зовут Якоб Ален.

— А меня Элизабет Бош, — ответила она.

Она купила булочек, колбасы, пирожных, она была уверена, что он так или иначе объявится. Она держала на огне воду для кофе, из сада принесла флоксов, села у окна и принялась глядеть на улицу. Лишь под вечер, не вынеся ожидания, побежала к Лаутенбахам.

— Дак он еще когда уехал…

Она восприняла только слово «уехал» и с трудом скрыла свою растерянность.

Вернувшись домой, она снова села к окну. У нее было такое чувство, будто она что-то потеряла, чего-то не уберегла.

На стене возле телевизора висела фотография мужа. Таким она его и помнила: чуть прищуренные глаза, широкие скулы, невысокий лоб, волнистые волосы. Пожалуй, она была с ним счастлива. Он сажал мальчика перед собой на мотоцикл и гонял с ним по дорогам, так что у нее дух занимался от страха. А мертвого ей уже не показали. Она шла за гробом, дочку несла на руках, мальчика вела за руку, а про себя думала: может, в гробу и нет никого. Они не нашли моего мужа, не желают в этом признаться и что-то передо мной изображают…

Он прав, подумала она, но теперь снова имела в виду Якоба Алена, который давеча сказал: «В конце концов каждый живет только сам с собой». Дети все равно уходят.

Она снова перевела взгляд на фотокарточку и спросила себя, смог бы этот человек быть счастлив с нею или нашел бы счастье с другой.

На выходные Элизабет уезжала к сыну в окружной центр. Всякий раз, проезжая мимо терриконов, гигантских эстакад, видя эти бурые поля, покрытые скудной травой, слыша протяжные гудки, она чувствовала себя бесприютной, заброшенной в этот безрадостный край, откуда хотела бы сбежать, если б не приросла к нему сердцем. Было время, когда ей чудилось, будто она слышит голос погибшего мужа. Тогда она испытывала неодолимое желание на ходу выпрыгнуть из автобуса и припустить по изрытой земле куда глаза глядят. Врач посоветовал ей уехать из деревни, подальше от живых воспоминаний. Комбинат даже предложил ей место сестры-хозяйки на базе отдыха в Тюрингии. Но она слишком долго здесь прожила, она не могла, да и не хотела покидать деревню. Чтобы избавиться от наваждения, она перестала ездить автобусом, ездила теперь поездом, хотя от деревни до вокзала был целый час ходу. Зато железнодорожные пути обходили шахту стороной. И в самом деле, состояние ее улучшилось.

А в городе каждый раз повторялось одно и то же: Элизабет стремилась к сыну, полная радужных надежд, а возвращалась совсем подавленной и с твердым решением в ближайшее время вообще не бывать у сына и невестки. Но она не выдерживала долгой разлуки и немного погодя снова к ним ехала и по дороге уговаривала себя, что на сей раз все будет по-другому. Она привозила богемский пирог, который никто не умеет так хорошо испечь. Она немало гордилась своим искусством, она переняла его у бабушки, доброй старухи, которая однажды за стиркой рухнула головой прямо в корыто, а потом лежала мертвая на камнях, оставив девочку без всякой защиты в мире, вступившем в первый год большой войны. Элизабет очень хотела, чтобы молодые — она всегда называла их дети — были счастливы. Когда сын защищался, а невестка кончала институт, она без малейших раздумий взялась помогать им по хозяйству. Поначалу помощь матери была приятна Гансу и Регине, но потом ее рвение стало им в тягость, тем более что Элизабет Бош вела хозяйство на свой лад. Белье в шкафу она укладывала не так, как это делала невестка. Джинсы она сунула в кипяток и вконец испортила. По воскресеньям она вставала в пять часов, натирала пол в коридоре, шуровала в ванной или отчищала унитаз. Если, разбуженный грохотом, появлялся кто-нибудь из детей, Элизабет Бош говорила: «Дык спи дальше, спи» — и на цыпочках удалялась в кухню. Это было и трогательно, и смешно, и досадно. Защита плюс государственные экзамены тоже подлили масла в огонь, короче, в один прекрасный день произошел взрыв. Накануне экзамена у Регины развился обычный в таких случаях психоз, она нервничала и дергалась. А Элизабет то и дело заходила в комнату — взять скатерть, поставить на место перемытые стаканы, спросить, к какому часу подавать ужин. И всякий раз говорила: «Учи, учи, я на минуточку». Под конец Регина не выдержала и закричала, что хоть раз, единственный раз в жизни имеет право побыть одна, без пирогов, и без свекровей, и без натирки полов. Она сидела на полу среди разбросанных книг, рыдала и никак не могла успокоиться. Элизабет застыла посреди комнаты, растерянная, ничего не понимающая, и в тот же вечер уехала к себе. О том, что произошло, она никогда больше не говорила, как и вообще не говорила ничего худого про детей, сама не говорила и другим не позволяла. Но забыть она не могла. Впервые в жизни она ощутила себя никому не нужной. Это ощущение испугало ее и лишило прежней уверенности в отношениях с детьми, хотя Ганс и Регина наперебой заверяли ее, что только волнение перед экзаменом, только оно послужило причиной нервного срыва, о чем они глубоко сожалеют. Элизабет Бош невольно вспомнила присказку своей бабушки: «Одна мать прокормит семеро детей, но семеро детей не прокормят одну мать». Элизабет Бош как-то притихла, теперь и на общинных собраниях она почти не открывала рта, а если, бывало, спросят ее мнение, пожав плечами, отвечала: «Как вы сделаете, так оно и будет ладно». Лишь когда родился Пабло, она снова начала часто ездить в город, но всякий раз, после того как малыша искупают и покормят, уезжала. Ей-де нужно позаботиться об утках, животные — они тоже ухода требуют, с ними набегаешься. Она никому не хотела быть в тягость, и одиночество казалось ей легче, чем общение, когда не знаешь, желанно оно для другой стороны или нет.

Якобу Алену приснилось, будто на него падает облако и он в нем задыхается. Вообще-то он не боялся умереть, и если иногда думал о смерти, то думал вполне спокойно. Сперва жить, потом не жить — что так, что эдак — большой разницы нет. Дни все походили один на другой. Каждое утро он просыпался в половине пятого. Распорядок дня тоже был установлен раз и навсегда: бритье, умывание, завтрак, дорога в порт. Он еще ни разу не опоздал на работу. Он перетаскивал грузы из Сантоса, Гонконга, Калькутты, нагружал суда из Ростока, Архангельска, Шанхая. Вечером он возвращался на машине по запруженным толпой улицам в свой маленький домик почти на самом берегу Эльбы. Ему нравилось здесь жить, и казалось, ничто в мире не заставит его уехать отсюда. И все же река, и дом, и сад потеряли в его глазах значительную часть своей ценности с тех пор, как несколько лет назад у него умерла жена. Перед смертью она долго мучилась, и, закрыв ей глаза, он ощутил ее смерть как избавление, избавление не для себя, а для нее, хотя они были счастливы вместе, даром что не имели детей. После смерти жены Ален забросил свой участок, по теплым дням он теперь часами сидел на берегу, ничего не делая, просто сидел и глядел на воду, невозмутимо текущую к морю. А если погода портилась, колдовал над своими марками. Сослуживцы и соседи давно прекратили всякие попытки хоть как-то скрасить его добровольное затворничество. Никто больше не шутил, никто не задавал вопросов, и Якоба это вполне устраивало.