Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

А теперь вот он увидел во сне, как на него падает облако, грозя задушить. Страх выгнал его из постели и заставил через сад добежать до реки, над которой висел туман. Он услышал мотор лоцманского катера, немного погодя — плеск речной волны, и привычный звук успокоил его. Утро выдалось прохладное. Кусты истекали влагой. Ален обхватил себя руками и глубоко вздохнул.

Что-то стало другим с тех пор, как он повстречал Элизабет Бош. Он бранил себя последними словами за то, что сбежал из села очертя голову; обдумывая свой поступок сейчас, он не находил никаких разумных объяснений: то ли побоялся быть вырванным из привычной обстановки, то ли вызвать из небытия нечто, с чем потом не сумеет совладать, — может, причина была именно в этом? Или он просто опасался насмешек со стороны других портовиков, мол, седина в бороду, вторая молодость и все такое прочее. Грузчики — народ не слишком церемонный. А может, он просто вспомнил про Грету, свою жену, и про то, как тяжело она умирала. Дом был ему нужен, ему, а не ей. А нужен был потому, что он знал: она до сих пор не может забыть другого, своего жениха, который в первый же день войны подорвался на мине. Якоб Ален надеялся, что здесь, на берегу Эльбы, она перестанет жить памятью о мертвом. Он работал сверхурочно, потому что денег не хватало. В те времена он и на пасху, и на рождество пропадал в порту. Вот потом, когда дом будет готов, они станут наслаждаться каждым днем, станут ездить, чтобы повидать мир. Потом — это слово он научился ненавидеть. Оно обманом отнимало жизнь у живых, а мертвым уже не приносило утешения.

Якоба вдруг начал раздражать вид сорняков, прущих между плитами дорожки. Он принялся выдергивать репейник и траву, но скоро бросил и только подумал: просто ужас, до чего одичал сад! Он вернулся в дом, и день пошел как обычно — бритье, умывание, завтрак, дорога в порт.

Лето было на исходе. Поднялись цены на нефть, какой-то турок стрелял в папу, Израиль продолжал агрессию в Ливане, в деревне почему-то не заладилась уборка урожая. Сперва полетели два комбайна, потом сгорел амбар. Одни считали, что это саботаж, другие — разгильдяйство. Так ли, иначе ли, но и община, и сельхозкооператив заняли по району последнее место. Парторг бранился на чем свет стоит, председатель кооператива рявкал на людей, бургомистр ежедневно созывал по совещанию, в совете царила страшная неразбериха. Только Элизабет приберется там после обеда, а вечером глядишь — все опять перевернуто вверх дном. Ноги на крыльце никто не вытирал, чашки из-под кофе, пивные бутылки, полные пепельницы стояли и лежали вперемешку с папками, формулярами, протоколами. Если Раймельт искал какой-нибудь документ, а найти не мог, виновата в этом, конечно же, была Элизабет. Он орал, что из-за своей дурацкой любви к порядку она еще больше все путает, при этом не признавал никаких резонов и утверждал, что здесь идет битва за социализм, а кому это не нравится, тот пусть сюда и не лезет. Однажды в ответ на его слова Элизабет выплеснула ему под ноги грязную воду из ведра и вылетела прочь, прежде чем он успел отреагировать.

Обычно за такой ссорой вскоре следовало примирение. Вечером того же дня Раймельт нанес ей визит. Протянул бутылку водки, ухмыльнулся и сказал:

— Милые бранятся — только тешатся. А ты уж больно чувствительная. Если бы я из-за всякой ерунды так огорчался, я б давно спятил.

Она понимала, чего ему стоило сделать первый шаг к примирению, пригласила его зайти, и, если верить пекарю, Раймельт только на рассвете украдкой вышел из дома Элизабет.

По деревне уже давно ходил слух, что у этих двоих все обговорено и они не сегодня завтра поженятся. Раймельт наконец-то сбросил рога, которые наставила ему бывшая жена, когда англичане взяли его в плен в Норвегии и запихнули в лагерь. Он слишком долго не возвращался, а когда наконец вернулся, другой лежал в его постели и ходил в его костюме. Так грубо исторгнутый из цветника радостных ожиданий, бывший ефрейтор просто выкинул захватчика в окно, и того доставили в больницу с двойным переломом черепа. А Раймельт схлопотал полтора года. Пока Раймельт сидел, его жена с выздоровевшим любовником перебралась из советской зоны в американскую, а оттуда через какое-то время вообще уехала в Бостон. После этого случая Раймельт не только избегал прочных связей с женщинами, но вдобавок возненавидел всех американцев, которые уж здесь-то не были виноваты ни сном ни духом. Раймельт же пошел добровольцем на урановые рудники, втайне надеясь навсегда остаться в горе. Но вместо того он заделался активистом, и, когда каменная осыпь повредила ему плечо, за трудовые заслуги его назначили бургомистром. А теперь он уже не мыслил себе жизни без этой деревни и без Элизабет Бош.

Две недели спустя пришло письмо от Якоба Алена.

Элизабет редко получала письма. Дети жили не так уж и далеко. Если что-то надо было обговорить, они сами приезжали к матери либо она к ним.

Эрна Лаутенбах вручила ей белый конверт прямо на улице.

— Из Гамбурга.

— А-а-а.

Больше Элизабет ничего не сказала, письмо сунула в карман с таким видом, будто ее это не очень-то и волнует, но ноги сами понесли ее к дому, все быстрей и быстрей! Она взлетела по лестнице, принялась искать очки и наконец нашла в кармане передника.

Ничего особо важного Ален не написал, он спрашивал, какая здесь погода, такая же теплая, как в Гамбурге, или нет, много ли в деревне работы, так же много, как в Гамбурге, или нет. Видит бог, ради этого не стоило несколько раз перечитывать письмо. А если и стоило, то, пожалуй, из-за последней строчки. Письмо ни с того ни с сего кончалось такой вот фразой: «Все было очень хорошо».

В ней вдруг начало оживать что-то, о чем она думала, будто оно давно умерло. Женщина испытала какую-то непривычную радость, хотела ответить сразу же, но не могла найти подходящие слова и оставила письмо без ответа. Она ходила копать картошку, а там подошла очередь брюквы. Никто в деревне не приметил ничего особенного, хотя любовь к пересудам отнюдь не стала меньше. Только Маше, дочери, мать показалась какой-то другой. Теперь случалось, что Элизабет Бош подходила к окну и долго глядела на улицу, словно поджидала кого-то. А за вязаньем она вдруг складывала руки на коленях и смотрела перед собой невидящим взглядом. Однажды Маша спросила мать, был ли у нее в жизни какой-нибудь другой мужчина, кроме отца.

— С чего ты взяла? — ответила мать и покраснела, а Маша не могла удержаться от смеха, видя ее смущение.

— Подумаешь, важность какая, — продолжала Маша. — Уж мне-то могла бы сказать.

Элизабет рассердилась, но вовсе не потому, что считала, будто дочь не должна задавать матери подобные вопросы, а потому, что почувствовала себя уличенной. Любовь, подумала она, господи ты боже мой, главное, чтоб человек был добрый. Остальное все скоро прогорит.