Павел Басинский - Полуденный бес

Метались блики, шипели искры, потрескивал костер, точно старая пластинка…

Закончив первый романс и приняв как должное аплодисменты, Звонарев не долго томил публику молчанием.

И так он пел романс за романсом, начиная с известных и переходя на редкие и сложные, пел непрерывно, словно на одном выдохе. И непонятно было, как в его неширокой груди оказалось столько воздуха. Но чем больше он пел, тем теснее становилось в груди самого Половинкина. Джон чувствовал, что сердце его занимает полгруди и скоро он не сможет дышать. И тогда, словно пожалев Джона, Звонарев закончил выступление и церемонно поклонился публике, а затем отдельно – Перуанской.

В глазах артистки стояли слезы размером с бриллианты, украшавшие ее шею. Она крепко поцеловала Звонарева в губы, но в этом поцелуе не было ничего плотского. Это был поцелуй благодарности, и Звонарев оценил его и принял естественно, как признание коллеги по ремеслу. Все вокруг хлопали и приятно улыбались. И только Джон с недоумением озирался. Неужели эти сытые, развращенные люди, накачавшиеся алкоголем и наговорившие друг другу столько всевозможных глупостей, могли получать удовольствие от этих мучительных песен?

Несколько человек во главе с Коралловым стали уговаривать Звонарева исполнить на бис «Песню о гнедых». В этот раз певец долго отказывался. Наконец с пронзающей душу и нечеловеческой мукой он не спел, а поведал историю о продажной женщине, которую все бросили в неприглядной старости, кроме пары жалких кляч, пригодных лишь на то, чтобы доставить уже никому не нужное, уже никем не желанное тело хозяйки на кладбище. Этот романс, по-видимому, особенно любимый русскими, возмутил Половинкина до последней глубины души! Возмутил даже не он, а то, с каким наслаждением его слушала публика, как вдохновенно горели холодные и насмешливые глаза Барского, как сладко, навзрыд плакала Перуанская, и даже Марлен Кораллов снял очки и смахнул с мощного носа слезу.

– Спасибо, голубчик! – совсем низким от слез голосом сказала Перуанская, вытирая красное лицо рукавом платья и царапая щеки перстнями с бриллиантами. – Отворил старухе слезы, благодать Божью! Нет, ты не артист! Ты – бог! Молодой бог!

В волнении прогуливаясь по коридору, Джон заметил симпатичную девушку в простом платье с белым передником. Она убирала с подоконников грязные стаканы и тарелки. У нее было, как и у Джона, картинно-славянское лицо – круглое, нежно очерченное, с крупными бледными веснушками и глубоко посаженными серыми глазками, смотревшими на кавардак, оставленный гостями, с негодованием.

– Здравствуйте! – сказала она и улыбнулась. – Вы, что ли, заблудились?

– Нет-нет… – смущенно возразил Джон.

– Поспешите в зал – сейчас начнется представление Сида.

В гостиной Половинкин поинтересовался у Барского об этой девушке.

– Варя Рожицына, горничная Дорофеевых. Она сирота. Учится в медицинском институте и подрабатывает медсестрой, а теперь вот… горничной. Сидор спит с ней, как с наложницей. Впрочем, его родители это одобряют.

– Почему?

– Варю брали на работу с медицинской справкой. Это лучше, чем если бы Сидор бегал по шлюхам…

– Откуда вы это знаете? – с неприязнью спросил Половинкин.

– Мне Сидор об этом рассказал.

Пока они говорили, в гостиной строились декорации для спектакля. Часть комнаты была освобождена от публики. Появились картонные, грубо размалеванные деревья, почему-то оранжевого цвета. На пол лег ярко-зеленый палас с высоким ворсом. Четверо рабочих в синих спецовках установили посреди комнаты прозрачный розовый надувной бассейн и до краев заполнили его водой. Перед этой мизансценой полукругом поставили стулья для наиболее почетных гостей. На них восседали Перуанская с Коралловым, Звонарев, Сорняков и неизвестно откуда появившийся Палисадов. Барского с Джоном настойчиво пригласили сесть тоже. Остальные стояли позади, хихикая и перемигиваясь. Вдруг раздался звук пастушьего рожка. На фоне деревьев появился ухмыляющийся Дорофеев. Он шутовски поклонился публике и торжественно произнес:

– Дамы и господа! В постановке этой пьесы мне отказали пять самых радикальных нонконформистских студий, не говоря уже о советских театрах. Главреж одного из них, прочитав пьесу, отправил ее в КГБ…

– Откуда он знает? – ядовито шепнул Барский. – Режиссер сам ему рассказал? Или из самого комитета позвонили?

– …и я не сомневаюсь, – продолжал Дорофеев, – что сейчас в этом зале находится не один работник этой славной организации. Ну что ж, господа! Покажем им, что мы их не боимся! Аплодисменты работникам КГБ!

Публика заволновалась. Раздались нестройные хлопки. Кто-то закашлял, кто-то сдавленно засмеялся.

– Недурно! – сказал Барский. – Теперь все будут подозревать друг друга, и никто не посмеет критиковать постановку.

– Пантомима-фантазия «Бедная Лиза», – объявил название Сидор. – Это нож в задницу русской литературе, этой грязной содержанке тоталитарных режимов! Она частенько наставляла рога своим паханам из власти с щеголями из либеральной фронды. Но всегда возвращалась, ложилась под усатых хозяев и подмахивала так, что похрустывали ее косточки. С этой сукой давно пора разобраться! Пора сорвать с нее красно-коричневые панталоны! Из этих слов, дамы и господа, вы понимаете, что я имею в виду под словом нож .

– Ну вот, – проворчал Барский, – всё рассказал.

Сид засвистел, затопал, заулюлюкал. Представление началось.

Из-за портьеры вышел молодой артист в белых рейтузах и черном смокинге. Танцевальным шагом он прошелся вдоль картонных деревьев с плутоватым выражением на лице и вдруг отдернул другую портьеру. Девушка в прозрачном сарафане извивалась в мускулистых руках ряженого мужичка с приклеенной бородой, по пояс голого, в казачьих шароварах с лампасами и сапогах. Его плечи и спину украшали срамные наколки. Мужик не замечал господина в смокинге, зато девушка хорошо видела его из-за плеч своего любовника. Она строила ему глазки, одновременно все яростней извиваясь в руках ряженого казака. Из невидимых динамиков полилась мелодия оперы «Орфей и Эвридика». Оторвавшись от девушки, мужик с бородой зашатался и свирепо завращал глазищами, изображая мертвецки пьяного. Наконец он рухнул на пол и громко захрапел.

– Что это означает? – спросил Джон.

– Вам же рассказали, – зевая, отвечал Лев Сергеевич. – Русская литература в объятиях тоталитаризма. Не понимаю, при чем тут Карамзин? За такие аллегории выгоняют из ГИТИСа с первого курса.