Виталий Павлов - День чудес

Мама дяди Феди каждый вечер жарила семечки.

— Странно, — думал Быстров, обтирая лицо полотенцем. — Воспоминания находятся в клубке. Потяни ниточку, и он начнет разматываться.

Он вдруг вспомнил себя, поднимающегося на второй этаж, где покупал семечки у мамы дяди Феди. Потом он бежал что было духу на стадион, пробирался через дыру в заборе и ждал, когда из тупорылого автобуса появятся игроки. Ровно за час до начала игры ворота открывались, въезжал автобус, а еще через минуту показывались они. Они выпрыгивали из автобуса с небольшими чемоданчиками, где была уложена форма, удивительно похожие друг на друга: с одинаковыми прическами, кривыми ногами, даже в одинаковых туфлях.

А потом начиналась игра.

Витька видел дядю Федю, наблюдавшего за игрой из автобуса, на котором проникал на стадион вместе с командой, щелкал семечки, купленные у его мамы, болел за своих и мечтал… Мечтал о том, что и он когда-нибудь будет выбегать на зеленое поле этого маленького стадиона, где все знали друг друга, знали, кто на каком месте сидит. Поле было рядом. Казалось, протяни руку и можно похлопать по спине любого из игроков. Вот, например, Скрипач…

Он был любимцем трибун, и, когда в начале игры тренер не ставил его в состав, а сажал на скамейку рядом с полем, трибуны начинали скандировать:

— Скрипача! Скри-па-ча! Скри-па-ча!

И не было такого случая, чтобы тренер не выполнил требование болельщиков. Скрипач выбегал в накрахмаленных трусах, подвернутых как-то по-особому, в аккуратно подвязанных гетрах — так, чтобы полоска одной ноге находилась точно напротив такой же полоски на другой, с безупречным пробором, проложенным тем же дядей Федей. Трибуны ликовали.

Потом дыру в заборе заложили, и Витьке вместе с ребятами пришлось искать другие пути проникновения на стадион. Их оказалось два. Первый — просить идущего одинокого мужчину: «дядя проведи», второй — собирать по десять копеек со всех, покупать один взрослый билет на семерых и входить на стадион полноправными зрителями. Правда, несмотря на то, что в билете было указано место, все отправлялись смотреть игру на детскую трибуну.

Тогда была такая трибуна. За воротами, под табло. На нем такие же мальчишки, как Витька, навешивали большие круги с цифрами счета. «Дяденьки» тоже никогда не отказывали в просьбе и проводили, Они держали мальчишек за плечи и вели впереди себя, как своих сыновей. Контролеры тщательно отрывали контроль, звучала музыка. На стадионе перед гипсовой статуей футболиста «дяденьки» снимали загорелые руки с плеч, улыбались и говорили:

— Смотри, сынок, хорошенько болей за наших!

Сейчас Быстрову казалось, что все болельщики были похожи друг на друга. Он отлично помнил их улыбающиеся лица. Вернее, одно лицо тысячи «дяденек». И футбол того времени запомнился Быстрову улыбающимся, праздничным, с трепещущими флагами. И он видел себя на этом празднике в коротких парусиновых штанишках, зачарованно глядящим на людей, творящих этот праздник.

Как-то осенью к ним в класс пришел один из игроков городской команды. Один из кумиров. Витя сразу узнал его. Это был вратарь. Теперь уже бывший вратарь, — дядя Федя сообщил эту новость во дворе. Совсем еще недавно Витя видел как тот бросался в ноги нападающим, отбивал самые «мертвые» мячи, кричал на весь стадион: «Я!!!», когда шел на мяч в борьбу, видел, как он поправлял засаленную кепку, руководил защитниками. А когда наши атаковали, он выходил почти к центральному кругу и тогда из разных секторов совершенно одинаковые голоса требовали:

— Моня, в будку!

Что-то обидное было в этих словах, но и что-то теплое, как будто близкие люди подшучивали друг над другом. О вратаре ходили легенды, мальчишки в курилках с круглыми от восторга глазами пересказывали их:

— Три ребра сломанных, обе ключицы, сотрясение мозга, аппендицит, а он в воротах, потому что надежда только на него…

И вот этот человек стоит в Витькином классе и спокойным голосом говорит:

— Ребята, кто хочет заниматься футболом в нашей спортивной школе, завтра в четыре с формой приходите на стадион «Авангард».

И все мальчишки, открыв рты, глазели на него и думали, что теперь будет, когда его место в воротах займет другой? И что теперь уже надеяться больше не на кого.

Витя уже два месяца занимался футболом, с каждым днем отец хоть и молчал, но был все больше и больше «против». Сын скорее понимал и чувствовал, чем видел хоть какие-нибудь проявления недовольства. Наоборот, отец говорил:

— Занимайся чем хочешь! — но между строк звучало занимайся чем хочешь, но бокс — это единственный мужской вид спорта, и я хочу, чтобы мой сын был боксером.

Виктор пошел в секцию бокса.

Сам пошел, обреченно. Он был прилично подготовлен отцом, знал все азы. И в первом же бою с таким же новичком оказался сильнее на голову. Эта победа не принесла ему радости даже близкой к той, которую он испытывал, вгоняя дырявый мяч в промежуток между двумя камнями. Но Виктор упорно ходил в секцию бокса, зная, что отцу от этого дышится легче.

И вот весна девятого класса.

Витя влюбился. Это должно было когда-то произойти, и это произошло. Как-то неожиданно, как бывает в эту пору. На ровном месте. Просто они танцевали вместе на школьном вечере. Каждый вечер Витя шел с тренировки мимо ее дома. Тащил за спиной замшевую сумку с перчатками, высокими, из тонкой кожи боксерскими ботинками и надеялся увидеть ее еще раз в окне. Иногда она выходила, и они шли к его дому вместе, потом возвращались, потом опять шли и так до бесконечности.

Старая история.

И вот, наконец, Быстров наткнулся в памяти на то обстоятельство, которое породило чувство заполнившее его теперь на скамейке запасных. Тогда он готовился к каким-то соревнованиям. Его включили в сборную, освободили от занятий в школе, увезли на сборы в небольшой городок, находящийся в тридцати километрах от его с Наташей города, от их улиц, от их скамейки, от ежедневной дороги. Но каждый вечер, покинув гостиницу под самым невероятным предлогом, Витя садился на рейсовый автобус и в нем медленно приближался к Наташе. В один из таких дней они попали под ливень. Долго ходили по щиколотку в воде, потому что город превратился в сплошную реку, потом стояли в Наташином подъезде, а потом он шлепал по лужам к автостанцию чтобы до двенадцати попасть в гостиницу. Утром он не мог разговаривать. Ему казалось, что огромные сливы застряли в горле, и, как он ни хотел и ни старался, не мог их проглотить. Врач сказал, что ни о каких соревнованиях не может быть и речи. И вот тогда Витя впервые захотел выйти на ринг, захотел этого больше всего на свете. Он лечился, внушал, что с каждой минутой принятой таблеткой чувствует себя лучше, сбивал температуру и с каждой секундой все отчетливее понимал, что эти соревнования — главные в жизни.