Диана Виньковецкая - Америка, Россия и Я

На свадьбе сына нашей знакомой Наташи Питерсон, опять же «русско–китайского» происхождения, родившейся в Китае в русской семье, бежавшей через пекинские ворота и сейчас живущей в городе Роноке, среди приглашённых были люди, говорящие по–русски.

— Кто они такие? — спросила я у Наташи.

— Это Сергей Наугольнов. Он родился в станице на Дону, попал в плен к немцам, и сейчас живёт в Америке с женой Аней и дочкой Валей. Я его зову «донской казак». Я вас представлю, — сказала Наташа, — и тут же познакомила.

Сергей был низкого роста (про таких в простонародье говорят: метр с кепкой), коренастый, крепко скроенный человек в пиджаке с рукавами, закрывающими руки, в брюках, морщинами волочившихся по полу. Сергей был похож на движущийся прочный квадрат: черты лица чёткие, определённые, квадратные, рот крепкий — прорезан одной линией. Его лицо было преисполнено такого внутреннего значения, как у людей, про которых говорила моя бабушка: «Самостоятельный!»

Узнав, что мы русские, Сергей оживился, замахал руками, обрадовался так, будто встретил своих родственников или столетних друзей, и немедленно пригласил нас в гости: русские быстро знакомятся.

— Приезжайте ко мне. Я вам свою пропертю покажу. Чего только нет у меня! Я… хвастаться не стану, но я тут — богаче всех! — размеренно произнёс он, по–украински произнося букву «г» в слове «богаче» и обнажая рот, в котором не было некоторых зубов. — Аня, посмотри, это — русские! — обратился он к подошедшей красивой статной женщине, с головой, покрытой кружевной накидкой рыже–сургучного цвета с пропущенной ниткой волочёного золота, в точности такой, какой моя рязанская бабушка убиралась, когда ходила в церковь.

— Милости просим! — произнесла Анна, слегка наклонив голову вечным жестом цариц. Если бы вы увидели этот наклон–полупоклон! Екатерина Вторая! Королева Виктория! А потом… замедленное поднятие головы, возвышающейся надо мной, над Сергеем, над всеми. Пройдут века, а это движение останется, — «с походкой, со взглядом цариц!»

Мы немедленно воспользовались приглашением Сергея — посмотреть его «пропертю», захватив детей и приехавшего к нам друга — геолога Толю из Колорадо. Позвонили и поехали: интересно, как живёт–поживает беззубый, раскулаченный «донской казак» в Америке?! Приехал: из немецкого плена, без образования, без родственников, без единого английского звука, без денег, без всего, голо–босо-раскулаченный?

Поехали вдоль предгорий Чёрных гор и примыкающих к ним хребтов Голубых, в предместья города Ронока, не переставая восхищаться раскраской холмов и дорогами, то разрезающими эти холмы до самой мантии, то взлетающими на кручи с открывающимися видами звенящих пепельно–серых далей, с длинными перспективами куполов и нежными переходами света. Кажется, дышат выпуклости этих сладострастных холмов! Кружатся…

Раздвигаются… Веселятся!

Звенящая перспектива холмов… Так можно назвать не нарисованую ещё картину.

Дорога опустилась в долину реки Ронок и пошла кружить по усадьбам с помещичьими домами, именьями. Боже ты мой, какие дома! Я никогда не видела таких домов, разве что нарисованными на картинках–илюстрациях. Дорога внезапно зашла в тупик, подведя нас к кирпичному трёхэтажному особняку с шатровой крышей и белыми колоннами.

— Ребята, вы заблудились! — сказал Толя, и мы остановились, чтобы проверить адрес. Пока Яша с Толей смотрели в карту, я рассматривала архитектуру дома. Вдруг, между колонн, появляется наш Сергей и кричит:

— Сюды! Сюды! Парковайтесь!

К дому подводила лестница, на широких ступенях которой стояли гигантские гипсовые вазы с растущими в них розами. С одной стороны — розы медно–красного цвета, а с другой — чисто белые махровые розы, все ветки которых были усажены большими, твёрдыми шипами, загнутыми серпами вниз. Каким‑то непонятным образом, — видимо, на специально подогнутых палочках, — розы образовывали купол–арку. Под куполом из живых роз мы поднялись к двери, лучше — к воротам с двумя белыми колоннами с одной стороны и с двумя белыми колоннами — с другой.

То, что предстало моему взору после закрытых дверей, сразу и по порядку описать невозможно; и я опишу без всякой последовательности: большая гостиная комната — парадная зала, с высокими потолками и венецианскими окнами, украшенными резьбой, представляла самое разнообразное собрание всего, что есть на свете из моих детских представлений — грёз о красивом; начиная с лапчатых петель на дверях, с углублёнными, выдавленными на них, вместо гербов, узорами и фигурами лазоревых лебедей.

В лазурно–атласном камзоле с малиновой розой в руке.

Прямо на стене висел тончайший гобелен — откуда? — на котором разноцветным шёлком выткана была красавица в алом платье с венком, сплетённым из лилий и роз. Моя Кронштадтская мадонна! Рядом, через пролёт окна, — висела репродукция: Иисус Христос, спускающийся с небес, а под ним — скрещённые грузинские шашки с резьбой, украшенные украинским расписным рушником.

В другом пролёте между окнами — картина с большим зайцем и маленькими домиками. Везде цветы в больших и маленьких вазах, стоящих на полу, на столиках. Каких только нет! Тонкие цветы из батиста, кисеи, бархата и шёлка. В одной из ваз с китайским драконом — цветы из фарфора, даже кованые цветы примостились в одном восточном сосуде. Шкатулки и шкатулочки, переливающиеся открытки, видимоневидимо на столах и столиках, некоторые отсвечивают золотом, другие переливаются перламутром. Два больших дивана и один маленький, цветной парчовой обивки, и несколько кресел, покрытых сверху вышитыми тонкими дорожками и сотней подушечек с воланчиками, фестончиками–рюшечками. Центральное место занимал сервант–буфет со стеклянными кручёными узорами, сквозь который просвечивала фарфоровая позолоченная посуда и семья белых полированных слоников. А рядом лампа с движущимися фигурками скрипачей.

Пол устлан белым ковром, с густым ворсом, а на нём лежит несколько ковров с рельефными узорами. Окна обрамлены задрапированными волнами, собранными в складки светло–жёлтым тяжёлым шёлком… Не в силах произнести ни слова, разинув рот, стою, и вдруг Илюша меня толкает:

— Мама, запах — как у моей няньки Александры Кузьминичны!

А меня этот запах уже унёс туда, под лавку, где я пряталась от грозы, туда, где скатывалась по склонам цветов, туда, где бросалась в свежевысушенное сено с перекладин сарая, туда, где бегала усадьбами босиком, туда, где ела оладьи из сырой картошки… Как этот деревенский российский запах оказался в Америке? От чего он? От крахмала кружев? От воска цветов? От варёного льняного масла? От отрубей? От выскобленных дебелых полов? От?