Жан-Франсуа Дюваль - В тот год я выучил английский

Человечество вернулось в дикие времена, люди носились по кукурузным полям и высоким травам в ужасе от вооруженных горилл, которые ездили на лошадях и ловили людей сетями. С первого кадра я ощущал нежное, едва заметное присутствие Мэйбилин в соседнем кресле, я обнимал ее за плечи, моя ладонь почти касалась ее шеи. Между героем и обнаженной юной дикаркой из его рода все ограничивалось только мимикой, так как она была лишена человеческого языка. Я снова и снова проводил пальцем по горячим сложенным губам моей соседки, она мне позволяла это делать, подчеркивая свое согласие движением рта, ее губы скользили из стороны в сторону по моим пальцам, по большому, среднему и безымянному.

Чуть позже в кафе «Шалимар», когда официант-индиец Назир переходил с жасминовым чаем от столика к столику, я узнал, что, еще когда мы смотрели «Лицо» Бергмана или обедали на крыше в артистическом кафе, я бы мог ее поцеловать и изменить течение наших дней намного раньше. Она добавила, что задолго до Феликстауна у меня было много шансов, которыми я не воспользовался.

— Ты их не улавливал, ты не видел…

Была полночь. Назир, у которого были огромные усы, сделал нам одолжение и переменил скатерть на белую и чистую. Он мастерски развернул ее перед нашими лицами, появился легкий ветерок и хлопок, как будто на деревянную поверхность на наших глазах нежно и незаметно опустилось огромное чистое крыло морской птицы. Пока мы ждали, когда принесут еду, мы сравнили наши наручные часы, словно впервые увидели, насколько часы выделяются на белизне запястий. Назир принес тарелки и спросил, не хотим ли мы жасминового чая, переглянувшись, мы согласились. Насвистывая, он отправился в кухню. Я сказал, что в каждой ситуации содержится целый мир. В каждом мгновении. Я объяснял Мэйбилин, что все мастерство писателя состоит в том, чтобы попытаться продеть весь мир сквозь игольное ушко.

Между нами возникло восхищение, но она боялась, что будет одной из многих. Она не хотела, чтобы я видел в ней «one of those other girls», одну из тех девушек, о которых я ей порой рассказывал, точно так же, как и она говорила о троих бывших, когда мы лежали на траве около колледжа, где студенты разыгрывали партию в крокет. Если речь заходила о нашем прошлом, казалось, оно не может привести к последствиям, напротив, мы насмехались над ним, так как были от него так далеки и уверены, что избавились от него, а главное, были защищены тем, что мы вместе.

Ей казалось, у меня была куча подружек. На самом деле их было немного. Но я не разуверял ее. Она спросила меня, любил я, по крайней мере, тех девушек, с которыми встречался. Мэйбилин внимательно на меня смотрела, и я не знал, как ответить. Я увидел в ее глазах упрек, близкий к состраданию, как будто я кого-то предал. Мы поднимались и шли вдоль берега реки. Мэйбилин опиралась на мое плечо.

— Тебе хорошо со мной? — спросила она.

Она говорила только о том эффекте, который производило ее присутствие рядом, или о наших поцелуях? В любом случае я был в затруднительном положении. Ей не хотелось, чтобы мне с ней было просто хорошо.

Вечером Мэйбилин пришла в бар «Стабл» вместе с Сэкаем. Мы не все время были вместе, каждый из нас оставался свободным. В тот день она собиралась пойти в боулинг, где, если бы я захотел, мог ее найти, как она сказала: «If you want to see me » [106] Если захочешь меня увидеть (англ.). , — словно хотела меня испытать. Сэкай пригласил ее туда, спросив, хотелось ли ей увидеть более умных людей. Возможно, что у Сэкая был повод так думать. Я спрашивал себя, могла ли Мэйбилин не последовать его совету — наши пути только иногда совпадали. Я убедил себя, что в тот день она встречает только очень умных людей. С определенного момента она больше не была частью моего мира, она продолжала открывать новые знакомства. В то время как я — нет. Или я продвигался таким сомнительным способом, что результат мог быть неожиданным, я проявлял признаки жизни на манер кашалота, который, вновь поднимаясь на поверхность, выпускает струю воды. Сэкай это знал. Хотя я не думаю, что он брал меня в расчет, когда делал это предложение Мэйбилин. С его стороны это было всего лишь приглашение; также я сомневаюсь, что он был обо мне высокого мнения. В его глазах мне не хватало амбиций, я был неглубоким и слабым, точно так же считала и Мэйбилин. Она порой говорила, забавляясь: «Ты поверхностный, скажи, что ты поверхностный?» В какой-то степени именно этим я и привлекал Мэйбилин, если ей во мне что-то и нравилось, так эта легкость, по этой же причине, возможно, она любила французский шансон, например Шарля Трене, которого она видела на сцене в Париже. Я же, напротив, ощущал себя неуклюжим и серьезным, я родился в городе гугенотов, где нет ничего от искрящейся легкости, которую ждут от французов. У нас к ней испытывали недоверие. Хотя, возможно, с тех пор, как я жил там, в Англии, я научился этой беззаботности, это было моим завоеванием и преимуществом. Эта легкость помогала освободиться, позволяя пройти на новый уровень глубины, которой раньше в себе не замечал. Я готов был поклясться, что никогда не скучал в одиночестве.

Столь же свободный, как и Мэйбилин, зайдя на секунду к себе в комнату, я заснул в пять вечера, растянувшись на кровати, видя во сне ботинки мистера Джермана, в которые он заливал масло, эти ботинки в четырнадцатом году не давали мерзнуть ногам в траншеях. И в то время как она была в баре «Стабл» вместе с Сэкаем, я встретил Тину. Она мне сказала, что Колетт нет дома и бесполезно ее ждать; черт его знает, кто были все эти Тины, Колетт, Элены — только имена, написанные каракулями на полях тетради, говорят мне, что они действительно существовали. После того как Тина мне сказала, что Колетт не придет, так как она на вечеринке в Королевском колледже, мы с ней пошли в бар «Сент Джордж энд Драгон», где быстро осушили по первой пинте темного пива. Прежде чем взяться за вторую, такую же полную, готовую перелиться через край, я почувствовал прохладу стеклянной кружки между пальцев и пены на губах. Внизу тек Кэм, и бар нависал над водой, был так переполнен, что можно было представить, как он отрывается от берега, его подхватывает поток воды, и река уносит в темную даль толпу людей под невыносимые гам, крики и смех.

Затем Мэйбилин уехала на три дня в Лондон.

Чтобы отвлечься, Симон и я встретились в «Вар-сити» во время ленча, чтобы там позавтракать: апельсиновый сок, картофельные оладьи и fried eggs sunny side up — мне всегда нравилось это выражение, которым называлась глазунья, особенно что она sunny side up [107] Повернулась лицом к солнцу (англ.). . Моя квартирная хозяйка каждое утро задавала мне один и тот же вопрос: «Chris, do you want your eggs sunny side up?» [108] Крис, ты хочешь глазунью? (англ.). Это не разумелось само собой, так как белок мог быть разбит на желток сверху; он тогда был окутан, заключен в подвенечное платье, защищен пленкой, которую можно было разорвать, даже не коснувшись вилкой, а просто дотронувшись до нее. Черт его знает, почему желток начинал появляться каплями, в этом было что-то совершено непоправимое, он медленно вытекал и направлялся в сторону края тарелки — мне всегда это не нравилось, я видел в этом что-то вроде неуместного вторжения на чистую поверхность тарелки. Эта впустую потраченная зарождавшаяся жизнь всеми силами сопротивлялась, когда мы с трудом пытались ее отмыть. Многие люди похожи на меня: как только они видят, что желток собирается вытечь, они делают все возможное, чтобы помешать этому невероятному бегству, это превращается в состязание скоростей; ножом или вилкой мы разрезаем картофельный оладушек и делаем из него мини-преграду, не желая, чтобы все шло своим чередом, хотя конечно же всё было тщетно и заканчивалось тем, что желток одерживал победу, а мы просто при этом присутствовали.