Шон О'Фаолейн - Избранное

— Похоже, ты недурно устроился, мой друг, — ворчливо заметил я.

— Люблю простую жизнь, — живо отозвался он. — Но в этих делах я отнюдь не простак, я человек трезвый.

Я внутренне съежился. В этих словах слышалось уже знакомое мне весьма распространенное представление большинства деловых людей, что писатели — умственно недоразвитые мечтатели, романтики и здравого смысла у них ни на грош. Право же, снова подумалось мне, за два дня здесь, пожалуй, помрешь со скуки.

Тут я заметил, что его экономка все еще в комнате. Ее карие глаза напоминали два блестящих каштана. Не будь у нее тяжеловат подбородок, она была бы просто красавица. Однако всего больше меня поразило не лицо ее, не складная фигурка или прямая спина, но спокойное достоинство. Мэл окинул ее с ног до головы беглым взглядом.

— Ну, дорогая, чем вы нас попотчуете на ужин?

— Будут два жареных цыпленка. Картофель с петрушкой. Молодой. Ваш собственный. И молодой горошек с вашего огорода.

— А на сладкое? Кроме вас? — спросил он с той нелепой полуулыбкой, с какой люди в годах пытаются завоевать расположение ребятишек, которые их дичатся, а холостяки обращаются к молодым красоткам.

— Кроме меня будет яблочный пирог, — спокойно ответила она. — Из последних яблочных запасов на чердаке.

— С кремом?

— А как же.

— И с вином?

Она кивком показала на две бутылки, что стояли, как положено, поодаль от камина. Шамбертен, 1849.

— Замечательно. Будем ужинать в половине восьмого. — Он повернулся ко мне. — Допивай! На прошлой неделе я видел, вдоль реки пронеслись два зимородка, хочу проверить, там ли они еще. Они только что поженились, — прибавил он, с двусмысленной усмешкой глянув на Шейлу, а она вскинула голову и пошла заниматься своим делом.

— Где это ты раздобыл такое сокровище? — спросил я, стараясь, чтобы в моем голосе не прозвучала подозрительность, и отметив про себя, что двадцать лет назад непременно стал бы его поддразнивать на ее счет.

— Просто повезло. Она машинистка в моей конторе. До того у меня была отвратительная старая перечница, старая и почти такая же бестолковая, как твоя помешанная тетушка. И вдруг я узнаю, что Шейла живет на полпути между моим коттеджем и Корком, в домишке какого-то рабочего у шоссе. Я спросил, не хочет ли она помочь по хозяйству и получать за это звонкой монетой. Она тотчас ухватилась. Каждую пятницу вечером по дороге из конторы сюда завожу ее домой, а в субботу утром забираю, и я кум королю.

Мэл взял бинокль, записные книжки и фотоаппарат, и мы отправились на поиски зимородков. Часа три мы бродили в долине реки, и я наслаждался каждой минутой. Он нашел своих зимородков, увидал цаплю на гнезде и страшно обрадовался, когда разглядел в бинокль и мне тоже показал желтовато-коричневую пичугу размером с дрозда, но с длинным клювом, с хохолком и с черными и белыми полосами на крыльях, сидящую на высокой березе.

— Возможно ли, да нет, невозможно, и все-таки… неужели это удод? — оглушительным шепотом твердил он.

Он записал все подробности в свой блокнот наблюдений: число, час, температуру, направление по компасу и бог весть что еще — и так по-мальчишески радовался, что недавнюю мою досаду на него как рукой сняло. На обратном пути я мимоходом спросил, сколько ему лет, он ответил «сорок семь», и мои недавние подозрения тоже как рукой сняло. Он был по меньшей мере вдвое старше этой Шейлы. К тому времени, как мы вернулись в коттедж, мной овладела такая блаженная усталость, более того, блаженная беззаботность, и я сказал Мэлу, что решил вернуться домой лишь в понедельник утром.

Теперь, когда мы ощутили вечернюю прохладу, жар горящих поленьев пришелся очень кстати. Оказалось, в коттедже две ванные комнаты и полно горячей воды. Я понежился в ванне минут двадцать. Когда мы оба вышли в гостиную, Шейла приготовила нам два мартини, а потом мы не спеша приступили к превосходному ужину. Цыплят она не зажарила, а запекла en papillotes [83] В промасленной бумаге (франц.). . Она, должно быть, потратила целый час на один только яблочный пирог, моя жена — мастерица стряпать, но и у нее не получилась бы такая нежная корочка.

— Мэл, это ты обучил ее кулинарной премудрости?

— Признаться, я пытался сыграть роль профессора Хиггинса, стать для нее Пигмалионом. Но только в том, что касается стряпни. — Он подмигнул мне. — Во всяком случае, пока.

К тому времени, как мы распили две бутылки бургундского и уселись в кресла перед камином, мы были уже прежними старыми — то есть молодыми — друзьями, Мэлом и Шоном. Шейла зажгла две лампы, отбрасывающие мягкий свет, принесла нам кофе по-итальянски, бутылку коньяку, две согретые рюмки, коробку с сигарами и наши тапочки.

— Вот это женщина! — пробормотал я. — Надеюсь, ты никогда ее не упустишь.

— От нее есть толк, — коротко согласился он, налил коньяку и, как и я, вытянул к огню свои длинные ноги.

Некоторое время мы сидели молча, слышно было лишь, как потрескивают поленья да нет-нет что-то звякнет в стороне кухни. Сельский простор, на который опускалась тьма, окружил нас такой тишиной, что, когда я напряг слух, я услышал бормотанье речки далеко внизу, в долине. И не кашель ли фазана я услышал? В полудреме я вспомнил обещание Мэла вечером поговорить о тетушке Анне. Разговаривать сейчас о тетушке Анне мне вовсе не хотелось, а то, как сонно он уставился на огонь сквозь рюмку с коньяком, позволяло надеяться, что и ему не хочется. Потом я услышал его голос, и с чувством более острым, чем сожаленье, понял, что он заговорил о себе.

— Я рад, что ты приехал, Шон. Уже давно я вынашиваю одну мысль, довольно важную мысль, и хочу испытать ее на тебе, устроить проверку.

Насилу удерживаясь на грани блаженного сна, я с готовностью кивнул.

— Тебе никогда не приходило в голову, что каждый человек — и мужчина и женщина — сам себе гончар? То есть что рано или поздно каждый берется за глину, или пластилин, или грязь, называй как угодно, своего жизненного опыта, бросает на гончарный круг, запускает и придает этой глине (пластилину, грязи) некую форму? Превращает в то, что я называю его представлением о форме всей его жизни. Ты улавливаешь?

Я кивнул, показывая, что не сплю.

— Отлично! Но вот загвоздка! Ради чего мы это делаем? Вряд ли ради того, чтобы потешить себя самого, ведь никакого себя самого для нас не существует… Верно? Мы не можем увидеть себя… верно?.. или узнать себя… верно?.. и потому не можем быть самими собой… верно?.. ведь сперва надо сотворить эту форму и посмотреть на нее, как смотришь в зеркало, и сказать себе: «Вот он я! Вот оно, мое призвание. Моя цель. Мои убеждения. Мои верования. Вся моя жизнь». То есть я не могу сказать «это я», пока не сотворил свою форму, потому что, пока я ее не сотворил, никакого меня нет. — Он втолковывал это так настойчиво, что я почувствовал себя еще более усталым и сонным, чем прежде. — И потому, пока я не доведу дело до конца, я не могу получить от всего этого никакого удовольствия. Эта мысль, прямо скажем, выводит из равновесия, согласен?