Шон О'Фаолейн - Избранное

— Мэл, ты сама доброта! Тогда все в порядке. Эти двадцать восемь фунтов годовых будут нашим ей подарком. Что ты так на меня смотришь?

— Она не возьмет.

— Это еще почему?

— Потому что это благотворительность. А благотворительности она не желает. Бедняки никогда не хотят пользоваться благотворительностью. Они терпеть не могут благотворительность, потому что она заставляет человека чувствовать, что он нищий. Всякого, в ком осталась хоть капля гордости. А эта старая дама — отчаянная гордячка. Ты можешь принять подарок от меня, я могу принять подарок от тебя, королева Виктория приняла бы в дар всю Индию, подвесила бы ее как еще один брелок к своему браслету и даже спасибо не сказала бы. Но бедняки не такие! А впрочем, попробуй. Возьми завтра утром мой «ягуар», езжай в город и повези ее обедать. Ставлю десять шиллингов против одного, что она откажется. — Он поднялся. — А, вот и мы!

Это относилось к Шейле, которая уже ждала, чтобы ее отвезли домой. На ней была меховая шапочка и изящное, с поясом, твидовое пальто. Из-под шапочки мило выглядывали темные завитки. Сейчас, в туфлях на высоких каблуках, видно было, какие у нее длинные и красивые ноги.

— Очень милая шапочка, — сказал Мэл, оглядывая свою экономку.

— Я и утром в ней была, — спокойно сказала она. — Но мужчины никогда ничего не замечают.

— Откуда она у вас?

— Купила, разумеется. Это дикая норка. Я годами откладывала на нее. Купила в магазине Роху.

— Молодчина! — восторженно сказал Мэл и посмотрел на меня, явно одобряя свою ученицу, а я подумал, знает ли он, сколько ей стоило даже это крохотное воплощение мечты. Наверняка она и вправду откладывала годами. — Пойду выведу машину, — сказал он мне. — Я недолго. Послушай какую-нибудь музыку, пока нас нет. У меня тут кое-какие хорошие пластинки.

Когда он вышел, я сказал ей:

— Может быть, вы пока присядете? — И она не спеша села на ручку его освободившегося кресла и скрестила свои очаровательные, длинные, как у цапли, ножки.

— Вы любите музыку, Шейла?

— Прежде любила только джаз. В последнее время стала предпочитать классическую музыку. Меня с ней знакомит мистер Мэлдрем. Показать вам, как работает проигрыватель? Он новый, и мистер Мэлдрем обращается с ним очень осторожно. У него два усилителя. Благодаря им создается впечатление, что оркестр окружает тебя со всех сторон. О, тут уже есть пластинка, — сказала она, подняв крышку. — Да, вот ее конверт… это идиллия «Зигфрид». Хотите послушать? Или, может быть, предпочитаете что-нибудь более современное?

(Ты всего лишь машинистка в его конторе, но у тебя манеры светской женщины, подумал я.)

— Да, я бы опять ее послушал. Тысячу лет не слушал Вагнера. Вам она нравится?

— Мы столько раз ее проигрывали, что я даже начинаю понимать, о чем она.

— О чем же? — с улыбкой спросил я.

Шейла включила проигрыватель и опустила крышку.

— По-моему, о счастье, которое приносит любовь. Он должен немного разогреться, а потом действует автоматически.

Я глянул на нее. Интересно, она глубокая натура? С дороги донесся гудок Мэла. Шейла улыбнулась, впервые за все время. У нее оказались превосходные зубки.

— Мне пора. Не дайте погаснуть огню. Он иногда засиживается допоздна. Поленьев сколько угодно. И я включила электрические одеяла на вторую степень, так что к тому времени, как вы покончите с последним стаканчиком, они будут приятные и уютные. Доброй ночи.

Она вышла, а я подошел к окну посмотреть ей вслед; огромная луна взошла над окружающими долину темными холмами, нежно, как в поцелуе, касаясь их округлых грудей. Мэл и Шейла стояли рука об руку и смотрели на луну, он чуть склонился к Шейле, показывая ей, точно ребенку, вверх, и что-то говорил, в кои-то веки явно кстати, так как она быстро обернулась к нему и заразительно рассмеялась. Он коснулся пальцем ее меховой шапочки, и тут пластинка у меня за спиной включилась и два десятка скрипок зашептали, запульсировали, набирая силу, омывая меня той же могучей волной, что и свет безмерной луны. Я уже не сомневался насчет этих двоих. Он отпустил ее руку, распахнул перед ней дверцу машины, так что горевшая внутри лампочка на миг осветила ее сияющую улыбку. Потом захлопнул дверцу, сел на свое место, и автомобиль понесся прочь. Я медленно вернулся к своему креслу, коньяку и сигаре и уставился на мерцающий огонь.

Волна за волной идиллия вздымалась к первому крещендо, и вот уже смычки бичами хлещут по скрипкам в страстном порыве мелодии. Безумец! Сидеть здесь ночами, в этой безмолвной долине, лицом к лицу с Шейлой, и слушать музыку, подобную этой ликующей музыке, созданной любовником для спящей возлюбленной. Если уж мне отчаянно захотелось оказаться дома, в постели с женой, то, боже милостивый, что же должен испытывать он? Я вдруг вспомнил кое-что и схватил конверт пластинки. Да, я прав. Вагнер написал эту любовную идиллию, когда ему было пятьдесят семь, уже за сорок он влюбился в Козиму Лист, а ей было тогда двадцать с чем-то, и мне вспомнились другие мужчины в годах, что женились на молодых женщинах, находили их даже в тесном кругу маленького городка в нескольких милях отсюда. Мужчины, опаленные зимним холодом, что срывают едва распустившиеся розы. Старый Роберт Котрелл, судовладелец, женился на барменше из отеля «Виктория». Франк Лейн, винокур, в шестьдесят подцепил хорошенькую официантку из «Золотой таверны». А как же звали того мельника, который вдовел двадцать пять лет, а потом влюбился в одну из своих работниц, и у них народились дети моложе его внуков? Такое легко может случиться с мужчинами, которые всю жизнь придерживались самых суровых обычаев, а потом им вдруг это опостылело, и они пустились во все тяжкие.

Музыка медленно замирала, сама собой пресытясь, и я поуспокоился. Мэл ясен как на ладони — со своей болтовней о людях, которые берут глину жизни и лепят из нее собственную форму. О Шейле же я только и знаю с его слов, что она живет в придорожном коттедже, и, как он должен понимать — и первым сказать об этом, — богатый биржевой маклер для нее превосходная добыча. Я стал беспокойно бродить по дому. Ошибся дверью и попал в его спальню. И тотчас захлопнул дверь, чувствуя, что невольно окунулся в глубокие и опасные воды. Край одеяла был отвернут под углом в сорок пять градусов и на подушке лежала едва распустившаяся алая роза. Я ушел к себе, лег и уснул так крепко, что не слышал, как он возвратился.

Когда я проснулся, солнце сияло вовсю и коттедж был пуст: Мэл, вероятно, поехал к обедне, а потом за ней. Когда они вернулись, та роза была у него в петлице. После завтрака я взял «ягуар» и поехал в город повидаться с тетушкой Анной.

В городе трезвонили церковные колокола, но на набережной, где она жила, не было ни души. Даже чайки на реке и на оградах вдоль пристани и те молчали. Я остановил машину у ее старого дома — изгородь покосилась, стекло в полукруглом окне над дверью треснуло, старомодная, в восемь филенок дверь, бугристая от многочисленных наслоений краски, нуждалась в паяльной лампе, да еще ее требовалось недельку скрести, чтобы проступил резной багет и превосходное красное дерево. Я посидел в машине, думая о тетушке Анне, какой знал ее много лет назад, и о том, как бы с ней поладить.