Шон О'Фаолейн - Избранное

Я старался не заснуть. Во что я впутался? Два вечера слушать подобную чушь? Нет, завтра днем, наверно, все-таки есть поезд!

— А когда дело доведено до конца, Мэл, тогда что?

Он с силой хлопнул меня по ляжке.

— Тогда и начинается жизнь. Когда я наконец точно знаю, что я такое, я наконец точно знаю, чего хочу, потому что чего я и вправду хочу, мне теперь говорит моя форма, мой образ.

Я вздохнул и потянулся.

— И тогда появляется кто-то другой, Мэл, смотрит на твой портрет художника в образе щенка и говорит: «Нет! Это, должно быть, воплощение некой нелепой мечты Мэла о самом себе или о мире, каким он хотел бы его видеть, но это вовсе не наш Мэл и вовсе не наш мир».

— Ха-ха, но ведь я могу сказать то же самое о нем и о его мире.

— Можешь, разумеется. Но надеюсь, у тебя все-таки хватит ума не отрицать, что, помимо всего этого, существует реальный объективный мир? Его составляют биржевые маклеры, сборщики налогов, физики, изопрен, полимеризация…

— Кстати, резина дорожает.

— …гравитация, электричество, атомный вес, кровяное давление, корь, дети, которые болеют, старики, которые умирают, зимородки, которые спариваются, и так далее и так далее. И внутри каждого из нас реальный объективный ты, я и всякий прочий, и это без всяких фантазий, без дураков. — Я рассмеялся. — Ты прелесть, Мэл! Рад сообщить тебе, что ты ни на йоту не изменился с той поры, когда давным-давно, студентами университетского колледжа в Корке, мы выходили после лекций отца Абстрактибуса по философии, ложились на газон в огороженном стенами дворике нашего колледжа и часами толковали о субъекте и объекте, о том, что такое реальность и что такое звезды, а говоря попросту, толкли воду в ступе. И вот нате — ты опять за то же! Бессмысленное занятие, и не в том я настроении. Уж если после такого чудесного ужина, и восхитительного шамбертена, и превосходного коньяка надо о чем-то разговаривать, так давай поговорим о тягостном, вполне реальном деле. Давай поговорим о моей тетушке Анне.

— А я о том и толкую, — спокойно сказал он. — О людях, которые живут своим воображением и фантазиями и иллюзиями на свой счет. И, насколько я могу понять, весь подлунный мир так и живет. Включая твою милейшую тетушку Анну Марию Уилен. — Он вытянул ногу и носком тапочки задел мою щиколотку. — Знаешь, на что употребила те три с половиной сотни фунтов твоя милейшая тетушка Анна?

— Ты мне говорил. Купила кресло, электрический камин, пуховое одеяло, занавеси, заказала заупокойные мессы и дала в долг своим…

— Вздор! Это она так сказала. Она купила меховое манто за триста пятьдесят фунтов.

— Ты лжешь!

— Солгала она.

— Ты шутишь.

— Это не шутка, мой друг. Старая чертовка имела нахальство прийти вчера ко мне в контору в этой шубе. Когда она ушла, меня осенило. Я позвонил одному приятелю, который состоит в благотворительном обществе и занимается тем краем города, где она живет, и попросил заглянуть к ней. Какое там кресло, электрокамин, пуховое одеяло, новые занавески. Ничего там нет, ровным счетом ничего. А что до денег, которые она якобы дала в долг, он говорит, бедняк никому не даст в долг сразу десять фунтов. Даст разве что десять шиллингов. Да и то вопрос! Ты с этакой легкостью рассуждаешь про «реально существующий объективный мир». Похоже, не очень-то много ты о нем знаешь, не так ли?

Его снисходительный тон привел меня в бешенство.

— Наверно, на ней была дешевая, подержанная шуба!

— Я и это проверил. Корк невелик, магазины, где можно купить новое меховое манто за такую солидную сумму, здесь наперечет. Я позвонил Бобу Роху, рассказал ему всю историю. И оказалось, попал в точку. Он самолично продал ей манто. И, сам понимаешь, отлично это запомнил. Жалкая старуха покупает шикарное меховое манто — такое случается не каждый день. Она выложила ему за манто двести семьдесят пять фунтов. Банкнотами. — Мэл помолчал. И закончил с язвительной любезностью: — Улавливаешь мою мысль?

Я был взбешен, отрезвлен и преисполнился жалостью к тетушке Анне. Мне ясно было также, что, каким бы Мэл ни представлялся себе самому, он отнюдь не дурак. Я готов был его задушить. Вот я знал тетушку Анну всю мою жизнь, притом мне вроде бы положено кое-что понимать в человеческой натуре, а этот тип видел тетушку Анну всего-то три-четыре раза в жизни — и он безжалостно раскрывает передо мной самую ее суть: с двадцати лет работала на состоятельного тренера, тридцать лет торчит в Каре, посреди голой, пустынной, поросшей травой равнины графства Килдэр, видит его разодетых богатых клиентов, которые опять и опять приезжают на скачки, мало-помалу стареет, так и не дождавшись, чтобы кто-нибудь предложил ей руку и сердце, и думает — почему же, черт возьми, мне-то в голову не приходило, что она так думает? — думает, что у нее вовек не будет ничего хоть чуточку похожего на то, что есть у них. И вдруг, по чистой случайности, когда ей уже за семьдесят, она начинает получать дивиденды, как самые солидные господа из той публики, ее принимает, будто настоящую даму, самый солидный в Корке биржевой маклер — и в витрине магазина она видит то самое манто.

Мэл неторопливо покручивал зажатую в руке рюмку с коньяком и лукаво на меня поглядывал.

— Любопытно, а? — сказал он.

— Очень, — с горечью согласился я. И, помолчав, сказал: — Так вот почему она больше не сможет получать свои воображаемые дивидендики? Даже если я согласен тебе их возмещать?

Он ответил сердито, чуть ли не со страстью:

— Да, поэтому. Она себя обманывает, и я отказываюсь ее поощрять. Она пытается обратить в бессмыслицу все, во что я верю. И я не намерен ей это позволять. Вот ты, писатель, стал бы ты писать о чем-то, если бы не верил, что это правда?

— Не говори глупости! Я горжусь и радуюсь всякий раз, как думаю, что мне удалось сказать хотя бы десятую долю правды.

— Ну а если бы ты был доктором, стал бы ты врать пациенту?

— Докторам все время приходится врать. Чтобы помогать пациентам жить. И облегчать смерть.

— Ну а я не вру и врать не намерен. В моей профессии факты есть факты, и я должен их придерживаться.

— Ты играешь на бирже.

— Нет, не играю.

— Ты поощряешь своих клиентов играть на бирже.

— Нет, не поощряю.

— Тогда чем же ты зарабатываешь на жизнь?

— Надеждами.

Мы рассмеялись. И успокоились.

— А как же насчет благотворительности, Мэл?

— Я бы не против помочь твоей тетушке. Старушка мне нравится. Она добрая душа. И мой друг из благотворительного общества уверяет, что она существо весьма достойное. По правде говоря, я с радостью платил бы старой перечнице… — Тут в его голосе зазвучала холодная осторожность опытного дельца: — Пополам с тобой я с радостью каждый год выплачивал бы старой перечнице сумму, равную ее треклятым дивидендикам. Но не в качестве дивидендов! Только в качестве нашего с тобой общего дара.