Шон О'Фаолейн - Избранное

Всего несколько миль к северу от Ватерлоо.

Толпа все гуще, в панике народ, /И губы бледные твердят: «Враг! враг идет!»

Она приехала в солнечное ноябрьское утро. В лайковых перчатках, со свернутым зонтом, в котелке, вальяжный, он фотографически оцепеневает под ее взглядом, потом той же горделивой поступью препровождает ее в свою скромную, но стильную трехкомнатную квартиру на Avenue des Arts. «Я сам ее выбирал сообразно своему не столь уж незначительному месту в бюрократической иерархии нынешней наднациональной Европы».

Экономка, худая брюнетистая фламандка с испитым лицом, приготовила восхитительно пахнувший кофе, и Молл занялась своим протеже.

Насколько ей известно, приступила она, ему сейчас пятьдесят четыре.

— Ума-разума прибавилось? — спрашивает она с надеждой.

По его подсчетам, льстит он, ей пятьдесят.

— Самая подходящая мне ровесница.

Ей не нравится кавардак в гостиной, все валяется где попало — письма, газеты, книги, журналы, отчеты какие-то.

— У меня руки чешутся прибрать здесь.

Он буквально лоснится от тщеславия и благополучия, подносит она пилюлю. Ее иссушает неутоленное желание, подпускает он шпильку. Она платит ему «тучным плевелом, растущим мирно у летейских вод» [109] Шекспир, «Гамлет», акт II, сцена 5. Пер. М. Лозинского. . Он подбирает живот.

— Превосходный костюм, Джордж, отлично скрашивает фигуру.

— Прелестная на тебе хламидка. Ба, вроде седой волосок? Во что тебе обошлась эта показушная горжетка — как минимум, в сотню фунтов?

С такой подковыркой даже супругам неинтересно пререкаться, причем каждый чувствовал себя в своем праве. Его манило кресло посла, и он был убежден, что она перекрыла ему эту дорогу. Он хорохорится, желая показать, что больше не зависит от меня. Из гордости он не признается себе, скольким он ей обязан. А она еще много, очень много могла сделать для него, будь он чуточку посговорчивее. Горестное сознание ущербности укололо их одновременно. В таких маленьких странах, как их родной зеленый остров, как вообще в маленьких столицах и городишках, в домах и конторах, в учреждениях и мастерских, — везде близость рождает зависть, и подсиживание, вероломство — истинное наказание таких мест. Но именно потому, что там все под рукой, все ручное, теплое, свое, — вероломство раскрывается, и в этом истинное благо таких мест. А здесь?! Как разгадать козни в безликих, вечно тасуемых конгломератах: Лига Наций, Организация Объединенных Наций, Европейский совет, ЕЭС? И уже у обоих на языке Дублин — его сплетни, его герои дня, его интриганы и прожектеры, его последние новости, его… Она первая вспомнила о делах и с грустью отправила его на службу. По дороге, однако, она мурлыкала под нос:

Она в отменном настроении опросила своих осведомителей (к этому времени СШЕ стянули в Брюссель около четырехсот ирландцев), прикинула, взвесила, смягчилась, оттаяла и вернулась в Дублин раз и навсегда довольная своим детищем, которое было для нее всем: муж, дядя, тетя, отец, мать, сестра, брат, толстый, глупый, сила, свобода, слава. «Мой человек в Брюсселе», — говорила она с гордостью. Она ходила коридорами власти, попирала карту Европы, откликавшуюся дюжиной западных и восточных языков, по-свойски заглядывала в отделы, как губка, впитывала байки старого Дублина, его предания, воспоминания, его типологию, сама уже воплощая тип ирландского остроумца. Словно солнечные лучи, согревали душу его регулярные, как часы, секретные донесения с передовой, доверительные писульки, сдобренные острым словцом, каплей яда, каплей меда, а местами даже нескромные. В свою очередь он упивался ее отчетами о пересудах и передрягах в родных пенатах. Оба словно вернулись в свое студенчество, только теперь она более продуманно одевалась, каждую неделю подвивала свои плоские волосы, предпочитала рестораны, где метрдотель называл ее «мадам», носила бижутерию, пользовалась духами «Шамад» и угнетала коллег апломбом, какого хватит на целого министра. В последовавшие девять месяцев она четыре раза ездила к нему, и он четыре раза наведывался в Дублин. Он был в своей лучшей поре, она переживала вторую молодость, к нему пришла зрелость, она вертела Европой, сидя в Дублине. Так прошел год. Нигде даже призрака веточки тиса [110] Ветка тиса — знак траура. .

К середине второго года его пребывания в Брюсселе зашуршали слухами пальмовые веера. Привычная к злословию, она не стала вникать. Женщина? Она саркастически рассмеялась. Между тем языкастые листья продолжали бубнить на ветру. А кто конкретно? Она бурно, облегченно расхохоталась. Как, это жалкое создание, которое она видела пять раз! Эта не разгибающая спины, не первой молодости, плоская как блин экономка, существо невзрачное, угрюмое, темное, способное только оттолкнуть! Она упрямо отказывалась верить, но в одно сентябрьское утро…

«Дорогая Мириам, на прошлой неделе исполнилось ровно полтора года, как я здесь, и должен с подобающей скромностью сказать, что Европа нас не забудет. Я решил, что надо держать марку. Соответственно я снял поместительную квартиру в доме 132-бис, это через два квартала, где можно прилично устроить гостя и развлечь коллегу. Имеются три спальни — моя, гостевая и экономки, мисс Вирджинии Нидерс. Ты хоть помнишь Джинни? Или не удосужилась ее заметить? Она превосходно готовит и, как я недавно обнаружил, восхитительно (хотя дороговато) шьет рубашки. Сущий клад. Она фламандка и во многих отношениях замечательное создание. Тоща, как хорошая борзая, мучнисто-бледная, взрывчатая, глаза словно подернуты золой страстей, надменное, аристофановское презрение к человечеству так и пышет из нее, моих разноплеменных коллег она разделывает под орех, особенно их жен. Где она только собирает свои разоблачения? На замечания огрызается, взвивается, зато предана мне абсолютно. А какой язык! Заслушаешься. Вчера вечером, например, я сказал: прелестный закат. Она кричит: „C’est transcendant!“ [111] Необыкновенно, запредельно! (франц.) А неделю назад, когда она примеряла мне очередную обнову, я пожаловался, что под мышками жмет. Как же реагировало это дитя природы? Она страдальчески вскричала — по-валлонски, хотя вполне владеет французским, — что ее душа истерзана. У какого еще народа женщина поставит рядом рубашку и душу? Разве что итальянка („Mi straccia l’anima!“ [112] Мое сердце разрывается! (итал.). ). Они могут быть фуриями, эти фламандки. Только признавая этот факт, я нахожу возможным и даже нужным мириться с ее чрезмерной порою критикой наших гостей. При всем том квартира прелестная, и в свой следующий наезд прихватывай компаньонку и останавливайся у нас.