Шон О'Фаолейн - Избранное

Читая это письмо, другая женщина раздумчиво поднимет бровь, озадаченно опустит уголки губ. Молл знала своего приятеля вдоль и поперек, и письмо ходуном ходило у нее в руках. От неаккуратного словечка «наши» («наших гостей») у нее пресеклось дыхание. На заключительной фразе она напружинилась, на заключительном «у нас» пружина сорвалась. «Наши» гости?! Она погрозила ему пальцем. Гнев душил ее. Болван, он не представляет, где эта женщина набирается своих разоблачений! Да в этих разноязыких кафе, где гужуются лакеи, швейцары, кухарки, горничные, шоферы, экономки, и тут она вспомнила свое первое впечатление от его прежней квартиры — стол, захламленный письмами и газетами, — вообразила, за сколькими стойками, навалившись на них грудью и локтями, внимательнейшим образом изучались ее письма, и закрыла руками пылающее лицо. Потом овладела собой, остыла. Не «наши» главное: главное — «у нас». Написав это, он вынес себе приговор.

Ей нужно все знать точно. Но кто может точно знать, что именно произошло у этой пары идиотов, если вообще что-то происходило. Он сам наверное этого не знает, даже наверняка, потому что, компрометируя себя в этом возрасте, мужчины совершенно отрываются от реальности. Охладив рассудок и зажав сердце в кулак, она в течение одного часа вывела пять пунктов.

1. Хотя в таких делах возможно всякое, но чтобы он спал с ней — это маловероятно.

2. Даже если это случилось, она не испытывала ни малейших признаков ревности — в этом она должна отдавать себе ясный отчет, и она его отдавала.

3. Что-то произошло, либо происходит, либо только произойдет, о чем осведомлен весь Брюссель, как о том свидетельствуют здешние слухи и предполагаемое ликование за coulisses, в couloirs и кафе, и это «что-то» выходит за рамки.

4. Трудный случай. Своего представителя в многонациональных СШЕ отечество лишь в том случае призывает к ответу, если он а) наломал столько дров, что поставил в трудное положение посла; b) наплевал в душу своему землячеству, в данном случае ирландцам, правильной, строгой нравственности католикам, навсегда ущемленным в самолюбии и душевно ранимым; или, самое милое дело, с) выставил себя на позорище и посмешище здесь, дома.

5. Имелось средство спровоцировать его на пункт 4 «с».

Она села за машинку и отстучала письмо на французском — благодарила за приглашение, за радость, которую ей без малого год доставляли его милые весточки. Писала, что рассекретила их переписку и раскрыла несмелые и тем более упоительные намеки. Она наконец разобрала невнятицу его любимого и любящего сердца. «Какая же я была слепая! Сердце горит, когда подумаю, сколько у нас впереди дней и ночей!» В субботу вечером он обнимет ее в Брюсселе, и какое счастье, что больше не надо таиться от людей. Разумеется, она с восторгом поживет у него, не маскируясь никакой компаньонкой. Больше того, на выходные нужно куда-нибудь отослать глупую старуху экономку. Je me prends à pleurer de joie. Je t’embrasse. M. [113] Я сейчас расплачусь от радости. Обнимаю тебя. М. (франц.).

Была среда. В полдень она отправила письмо по новому адресу, не заклеив конверта. Он (они) прочтет (прочтут) в пятницу утром. Она не оставила ему времени на ответное письмо. Звонить по телефону он не рискнет. Он даст телеграмму, и все зависело от ее тона. Тон будет ядовитый, если он невиновен; бурный, если невиновен наполовину; уклончивый, если испытывает слегка виноватое чувство. Если он виновен, то немедленно явится в Дублин с праведным видом выяснять, в чем именно он провинился.

В пятницу днем пришла телеграмма: «Вылетаю Дублин пятницу утром позвоню клуба субботу утром твой Джордж».

Она прочла, и у нее перехватило дыхание. Что, если идиот — все равно, виновный или невиновный, — что, если он принял ее признание au pied de la lettre [114] Буквально, в буквальном смысле (франц.). ? Она была готова присягнуть, что такая мысль даже не приходила ей в голову. Она провела бессонную, с кошмарами ночь, прикидывая все неудобства этого допущения, а также некоторые его приятные, томительные моменты. В субботу утром он не позвонил. Зато позвонил швейцар клуба и сообщил мисс Мириам Уолл, что майор скверно перенес дорогу, заполучил простуду и невралгию и уложен в постель, но в обед позвонит сам. Час спустя из цветочной лавки вблизи его клуба прибыл огромный букет красных роз. Она оставила его в прихожей. Что все это значит? Трусит? Спрашивается — чего? Водит за нос? Она весь день просидела дома. Он не позвонил.

Он решил вынудить ее саму позвонить, иными словами, как некогда его вечно нерешительный родитель, он забился в свой угол и страдал не от простуды и невралгии, а от нечистой совести и раздрызганных нервов. С одной женщиной он уже имел бурное объяснение в Брюсселе, и нарываться на такое же в Дублине у него просто не было сил. Пусть сама позвонит! К чертовой матери! Мужчина он или ничтожная тварь? (Внутренний голос шепнул: «Ничтожная тварь».) Около пяти, когда он решил подбодриться в баре, раздался стук в дверь, и голос коридорного сообщил, что им интересуется дама по имени Уолл.

Что он говорил? Пожестче с ними! Пляшущей рукой он зачесал назад седеющее оперение своих цветущих лет, поправил галстук, на палец поддернул малиновый платочек в нагрудном кармане и начал величественное нисхождение по винтовой лестнице на встречу с этой мамзелью. Внизу, приплюснутая ракурсом, на шахматном полу вестибюля стояла Вирджиния Нидерс, вся в черном, сама черная, с черным пламенем в душе и провально-темными, грозовыми глазами. Загнанная в угол, даже ничтожная тварь показывает зубки. Выявляя свою истинную суть, майор Аткинсон прошествовал мимо нее в стеклянную швейцарскую, выхватил из кармана портмоне, сунул человеку пятифунтовую бумажку, приказал: «Немедленно избавьтесь от нее!», выскочил из швейцарской и, раздобревшим жирафом скача к лестнице, прокричал ей по-валлонски, по-французски, по-фламандски, по-английски и по-итальянски: «Убирайся!» За его спиной ливрейный швейцар осуществлял настолько глухую блокировку ее волчком кружащегося тела, что двое подошедших к обеду, сами регбисты, дали восторженную оценку ее реакции. Поднята телефонная трубка, но уже подвернулся полицейский патруль, и павлиньи вопли на валлонском, французском и фламандском языках все глуше доносятся с улицы. Покой воцарился в Ирландском клубе старших офицеров. Швейцар наблюдает за ней через зарешеченную стеклянную дверь. С возвышения в две ступеньки бдит патруль. Из окна чердачной спаленки всматривается в ее лоснящуюся макушку Джорджи. Господь чудотворно насылает ливень, и воды уносят ее челн.

Майор вихрем спустился вниз, вызвал такси и поехал на Лисон-стрит, в свой старый пансион. Там ему обрадовались как родному. Свободной комнаты, к сожалению, нет. Кстати! Какой-то час назад, сказали ему лукаво, о нем расспрашивала иностранка. Та-а-к! Записной книжки с ним не было, и за телефонами приятелей он поехал на Святого Стефана, в Министерство иностранных дел, где должен нести субботнюю вахту очередной герой-холостяк. Он едва успел крикнуть таксисту: «Полный вперед!», когда струящейся русалкой она прянула с крыльца, визжа ему вслед по-валлонски. Он вспомнил: в двух шагах от парка, на Эрлсфорт-террас, квартировал приятель, также служивший в ирландской армии. Когда и на этом крыльце в свете фонаря обозначилась ее темная, заостренная фигура, со страха его почки вымокли от адреналина. «На Хэч!» — взревел он, и, взвизгнув тормозами, они свернули на Хэч. Сколько ее тут — десять? Нужно собраться с мыслями. Выпить. Поесть. Обогнем парк — и к «Единорогу». Стоп, а он не проговорился ей как-нибудь об этом достойном ресторане, где кормился в полузабытые студенческие годы? Получается, что проговорился: сползши на пол такси, он выглянул в окно и увидел ее на фоне освещенных занавешенных окон. И он сдался. Обратно, в клуб. Впервые в жизни он обрадовался, что в баре никого нет. Потребовалось полчаса времени и три рюмки коньяку, чтобы разобраться в ситуации.