Шон О'Фаолейн - Избранное

Я дошел до Трафальгар-сквер, спустился к ближнему фонтану — и, ободренный улыбкой знакомой звезды с водяной глади бассейна, поднял глаза к небу и улыбнулся ей в ответ — и в ответ недавнему собеседнику, понапрасну сулившему мне Царствие Небесное вопреки Любви. Однако же нельзя было не восхищаться его мужеством. Он мог только сулить, а я-то знал. Его христианский Бог заруки не давал. Мои языческие — давали. Он уповал на то, что Бог не поднесет ему за жизненной чертой последнего сюрприза. А я знал, что не умру. Я просто исчезну.

Ну, и нечего мне с ним возиться, точно голодный пес с голым мослом. Он любил меня и шпионил за мной, но удар нанес под самый конец, и то, наверно, вздохнув о друге и с усмешкой одолевая беса, одолевшего друга. Не знаю уж, когда именно ему впервые приоткрылась моя тайна — вероятно, в гостях у Аны, на ее последнем празднестве по случаю Конской выставки, при виде мужчины преклонных лет, который предположительно утратил пол, как ранее утратил религию — за житейской ненадобностью — и который, однако же, похотливо оглядывал его царственную дочь. Он разгадал меня взором мистика, взором священнослужителя распознал во мне личину сатанинскую. Приверженец разума спасовал бы перед таким высоким барьером. Приспешник божий шутя взял эту высоту: в диковинку ему, что ли, мешанина неба и ада? Да я же помню, как бедненький, старенький папа Павел VI давным-давно оповестил мир по радио, что дьявол рыщет по земле денно и нощно. И помахивает хвостом? А разве не Джон Генри кардинал Ньюмен, с его блистательным умом, веровал в порхающих ангелов? Да, лишь веруя в Бога, можно уверовать в Сатану.

Для современного романа существенно, что писатель истолковывает, а не повествует — повествует кто угодно, — и мы, его читатели, блуждаем с ним среди намеков и догадок. Я не автор и не читатель, я главный герой — так сказать, очевидец, я в курсе дел. Я не знаю, когда он за меня взялся, но те один-два случая, которые помогли ему взять последний барьер, мне вполне памятны.

Первый из них самый заурядный — с ночной сорочкой Анадионы. Эту ночную сорочку она собралась однажды утром купить в «Харродзе», примерно через год после нашего с Дезом обеда на Шарлотт-стрит: нам удалось на пару с ней улизнуть в Лондон. В свои 54 года она была в полном цвету, ни одного из ее крупных розовых лепестков еще не оборвал холодный ветер, который нещадно розы теребит и т. п., хотя если приглядеться, то уж слишком пышно она распустилась — чувствовался возраст, когда другая пожилая женщина может завистливо спросить: «Милочка, вы прекрасно выглядите, а кто ваш хирург?»

Я бы просветил их на ее счет. Тот же секрет, что у ее матери, только мастерства не в пример меньше. Театрализованное отношение к жизни. Русским оно всегда отлично давалось. У ирландцев это самое обычное дело. Немцам оно известно, но они обязательно переигрывают. Американцы торгуют им, как консервами: расхожий товар. Англичане его не одобряют с нравственных позиций. Итальянцы его культивируют, восхищенно вертясь перед зеркалами, выделывая дивные антраша. Дарование такого рода может побудить к самым благородным поступкам, самым героическим жертвам и самым чудовищным глупостям: факт тот, что оно омолаживает. Не скажу, чтобы даже тогда, на закате нашего романа, я видел Анадиону в этом свете: я просто догадывался, что обычнейший источник ее частых слезных потоков — чувство актерской неудачи, когда жизнь отказывалась подыгрывать. Может быть, поэтому, она, как и прежде, любила рисовать свои прелестные картины бедствий — трезвая художница по-прежнему приветствовала враждебные сновидения. Инцидент с сорочкой помог мне все это понять, причем я вовсе не стал любить ее меньше; напротив, может быть, даже больше, хотя и реже.

На час у нее было назначено свидание с монсеньором в ресторане: меня, понятно, в Лондоне не было и быть не могло — вот она пока что и затащила меня около полудня в «Харродз». И только уже в магазине объявила, что намерена купить ночную сорочку. Я на нее сразу обозлился, потом по-деревенски засмущался и еще больше обозлился на себя за смущение, усугублявшееся мыслью, что, будь она юной и стройной милашкой, я бы, может статься, с удовольствием глядел, как она застенчиво перебирает одну за другой розоватые, зеленоватые, угольно-черные, голубоватые шелковистые невесомости и прикладывает их за плечики к своему мощному торсу викинга, улыбкой ища одобрения то у безразличной продавщицы, то у меня, понявшего, до чего мне мучительно неловко, лишь когда я услышал собственный свистящий шепот, обращенный к ней из-за розовой дымки шифона: «Ну посуди сама, какая у тебя фигура?»

Через миг продавщица, повернувшись к нам с ярко-красной сорочкой в руках, увидела, как покупательница, захлебываясь рыданьями, схватила сумочку и, расталкивая толпу, опрометью кинулась к выходу, точно воровка от погони: я за ней едва поспевал. За дверями она вскочила в освободившееся такси, хлопнула дверцей перед моим носом и умчалась в Гайд-парк, к приозерному ресторану. Дез всегда старался ей польстить — приравнивая ее к студенточкам, которые обожают обедать с видом на Серпантин, особенно посреди семестра.

В наш отель она возвратилась как ни в чем не бывало. Нет, обо мне у них речь не заходила, но я все же понял, что старина Орлиный Глаз снова выслеживал меня — он, видимо, заметил, что она отчего-то переволновалась, и заподозрил неладное.

— Я и не знала, а ты знал, что старикан — мой крестный отец? Ну вот, он сам мне об этом сегодня сказал. Конечно же, Ана сказала бы мне об этом. Думаешь, он врет? А зачем? Что я ему далась? Он два раза спрашивал, не тревожит ли меня что-нибудь. Прелюбодеяние, как думаешь? Или это он о деньгах? Здорова ли я? Вполне здорова? Много было разговору о Дублине. О тебе? Нет, о тебе он не спрашивал, но я между делом вставила, что мы с тобой давненько не виделись. И наверно, зря, потому что, когда я сказала, что наша Нана видела тебя раза два в кафе Бейли, он покривился: то ли мой тон был ему не по нраву, то ли кафе. И давай выспрашивать про Нану. Вообще-то вроде бы это уж не его епархия. Хотя ведь у крестного отца может быть и крестная внучка. Пришлось ему напомнить, что она еще студентка. «Семнадцатилеточка».

Она расхохоталась от души, как истая ирландка, и продолжала с ирландским банахерским выговором, раскатывая «р»:

— Ну, он изверргнулся, что твой вулкан! Гррохоту не меньше, чем шуму! «Да она выглядит на все двадцать три! Да она со своей рыжей шевелюрой сущая красотка! Грудастая, крепкая, бойкая! Вы и ахнуть не успеете, как она в подоле принесет! Ты, Анадиона, следи-ка лучше за девушкой в оба. Очень у нее опасный возраст. Какая там девушка? Она женщина. Нынче девушки созревают в двенадцать лет даже в наших холодных краях!» Люблю я старика Деза, когда он заводится. И знаешь, старик-то он старик, а временами просто залюбуешься — вот мужчина!