Шон О'Фаолейн - Избранное

— Да, да, — вздохнул монсеньор Дез, проследив за моим восторженным взглядом. — Молодость! Молодость! Вот ей и восемнадцать! Совершеннолетняя!

Он выглядел еще внушительнее прежнего: роскошные седины вразлет, нимало не согбен, трость с серебряным набалдашником, и вдобавок — ай да священнослужитель! — на старости лет он обзавелся моноклем. Он всего на год пережил Лесли, а Лесли предстояло покинуть нас через шесть месяцев.

— Одним крестным дитятей меньше, — ухмыльнулся он. — Одной взрослой крестницей больше. А как ваш радикулит?

Несколько месяцев назад я для порядку сочинил себе радикулит, а заодно уж пожаловался на сердечную слабость и больную простату.

— Да притерпелся. Сердчишко вот барахлит — с ним надо ой как осторожно. Никаких волнений. Поменьше выпивки. Вы-то как?

— С каждым днем сбавляю обороты. А она все-таки великолепна, правда?

— Изумительно держится! А давно ли из пеленок. Это в ней просто поражает.

Он искоса глянул на меня и сказал неприятным голосом:

— Я имел в виду Анадиону — это на случай, если вы, ко всему прочему, впали в детство и забыли, как ее зовут. Дочь Аны. Мать вон той девушки по имени Нана.

Все шпионит? Чует серный дух? О ком он теперь печется?

Это был, помнится, вторник, дивный июньский день, солнечный и теплый. Через два месяца или около того она уедет из Дублина. Я не мог оторвать от нее глаз. Его высокопреподобие дал мне поглядеть, потом спустил курок.

— Бедняга Лесли не жилец, он и года не протянет.

Я обернулся к нему не из-за этих слов, а из-за его полицейского тона.

— Вы, как я погляжу, в этом совершенно убеждены.

— Анадиона со мной откровенна.

(Ударение на «со мной»?)

— А в чем дело?

— Лейкемия.

Он пригвоздил меня взглядом. Спроси меня кто-нибудь раньше, можно ли пригвоздить человека взглядом, я бы сказал: «Разве для красоты слога». Но в это жутковатое мгновение я понял, что значит внезапно замереть, прирасти к месту, остолбенеть от ужаса, вроде как ночью на темной и явно пустынной дороге вдруг чувствуешь рядом чье-то незримое присутствие — и застываешь, не в силах шевельнуться. Я знал, что он сейчас скажет. И он сказал:

— Не пройдет и года, как она овдовеет. И сможет выйти за вас замуж. Ей всего-то пятьдесят пять.

Я поспешно отошел от него.

Боже, Иегова, Юпитер, Отец небесный, вседержитель и промыслитель! Всего-то пятьдесят пять? И это среди молодежи, которой нипочем все боги и отцы! Он преследовал меня. Я раз за разом увиливал, однако ушей моих достигали его заговорщицкие реплики: «Она все еще сущая прелесть» или «Заботливая жена, между прочим». Вконец я обозлился, услышав: «Бог ты мой, два сапога пара!»

Как же я был обрадован, когда рядом появилась Нана и сказала:

— Бог ты мой, куда деваться от этого чертова посланца небес, он, кажется, хочет загнать меня в женский монастырь и сделать затворницей! Он что, вообще рехнулся?

Потом я видел, как Анадиона внимала ему с непроницаемой улыбкой. К Нане я сам подходить не решался. Я с гордостью наблюдал за нею издали: ее все время окружала самая большая и самая веселая стайка молодежи. По-ихнему, наверно, гулянье было «сногсшибательное»: шампанского хоть залейся, официанты так и снуют вокруг с бокалами на подносах; в какой-то момент я, правда, подумал, что Ана ффренч устроила бы все это куда лучше — но ведь Ана ффренч отнюдь не желала считаться с расходами.

— И заметьте еще, — над правым моим ухом возник монокль, — что Лесли никогда не заслуживал имени…

Я повернулся к нему спиной, уловил поодаль улыбку Анадионы и прошел двадцать ярдов по траве, любуясь ее по-прежнему величественной фигурой.

— Не скучаете, мистер Янгер? — смиренно осведомилась она.

— Нимало, миссис Лонгфилд, — ласково отозвался я.

Вечереющее солнце пробилось сквозь листву и высветило пятнышко седины на ее левом виске.

— Мой ребенок нынче прямо-таки блещет юною красой, не правда ли, мистер Янгер?

Я покосился в сторону Наны.

— Очаровательная девушка. Ребенком ее уже не назовешь.

— Я вот не знала, стоит ли это говорить нашим пожилым друзьям, но, по-моему, зрелость прекрасно оттеняет юность, а?

— И наоборот?

Мне вспомнились прелестные стихи Виктора Гюго, посвященные Жюдит Готье, — о том, что зрелость очень сродни красоте, как звезда утренняя и звезда вечерняя, в ярком небе над темным морем, — и я побрел навстречу звезде Наны: она как раз направлялась ко мне.

— Твоя милая матушка говорит, что ты выглядишь моложе своих преклонных лет.

— Я одряхлела. Мне пора в могилу. — Она склонилась вбок, подбирая пышные складки всколыхнувшегося платья, и тихонько пробурчала: — Подыхаю от скуки, ключ на подоконнике, заходи ко мне: когда погребение окончится, напьемся с горя черного кофе.

Возле нас блеснул преподобный монокль.

— Пообедаем вместе, Б.Б.? Мне бы надо с вами кое-что обсудить.

— Чем это лучше проповеди? У меня свидание. Да, собственно, — я взглянул на часы, — уже надо торопиться, а то опоздаю.

Дожидаясь внизу, в ее комнатах, я припомнил мадригал Виктора Гюго Жюдит Готье и стал перелагать его в письмо. Я писал и слышал юные голоса за окном, смех, прощанья, шаги и время от времени скрежет гравия под колесами отъезжавших машин. Едва я закончил перевод (мое первое любовное послание к ней), отыскал конверт, вложил туда письмо, адресовал его «Нане» и бросил в почтовый ящик, как она ворвалась с дурашливым хохотом, плюхнулась на диван и сообщила в потолок, что наконец-то, слава тебе господи, покончено с этим вонючим паскудством — с сопливой юностью. Я возразил ей шепотом — чтобы нас не услышал через окно кто-нибудь, спускаясь с крыльца, — что мне очень грустно это слышать, что мне она была милее в своем пылком отрочестве, и она заносчиво насупилась в ответ.

— Хватит с меня пылкого отрочества. Я потому и не поехала сегодня кутить дальше с мальчиками и девочками, что захотелось поболтать со старым, многоопытным дружком-приятелем вроде тебя.

Месяца через три у нее будет куча многоопытных дружков-приятелей. Я спросил, почему ее так тянет в Лондон и Париж. Она ответила мгновенно:

— Да куда угодно, лишь бы кругом никого знакомых, лишь бы жить по-своему, как сама знаю, и мотаться там-сям по бурливым волнам.

— А если я к тебе выберусь в Лондон или Париж, тебе будет неприятно?

— Ну, ты! Ты — другое дело, Бобби. Ты меня никогда за слабоумную не считал, не то что почти все в этом городе.

Она вскочила, подошла к вазе с яблоками на круглом столике, взяла одно себе, швырнула мне другое, пошла в спальню переодеваться, жуя на ходу, вернулась в брюках и свитерке в обтяжку — и снова легла на свой диванчик, повелительно похлопав по нему: садись, мол, рядом. От нее попахивало вином. Стоял ирландский июнь, долгие светлые вечера. Я — джентльмен. Я вырос в колониальной Ирландии, и меня учили, что на свете есть лишь две разновидности мужчин: хамы и джентльмены. И лишь хам способен воспользоваться тем, что девушка подвыпила. Я повезу тебя обедать, сказал я ей. «Тебя надо подзаправить. Ты перебрала шипучки».