Шон О'Фаолейн - Избранное

Она прошептала, глядя в потолок и навострив уши:

— Тогда погоди! Этот куроцап Моран обедает с отцом в клубе, сейчас они уедут. Сядь поближе. Расскажи мне про Париж. Как мне там подыскать квартиру? Ты же был журналистом, ездил по заграницам. Жил небось в Париже, покуда не вернулся в Ирландию? Ох, ты, наверно, и пожил в Париже! Ты всю Европу объездил?

— Всю Европу. Был в Лондоне, в Париже, в Риме, Стокгольме, Мадриде, Вене. Охотился за новостями.

— Кинь мне свое яблоко. На, попробуй мое.

Я повиновался и тут же вспомнил, как ее бабушка властно отвела меня за руку в угол гостиной ее матери, чтобы спросить, где меня черти носили целых шесть месяцев. Она жевала, я говорил шепотом; наконец снова заскрежетал гравий — подъехало такси. Три голоса выплеснулись на крыльцо, хлопнула парадная дверь. Мы исподтишка глянули в окно и увидели, как Анадиона и монсеньор усаживают Лесли в машину. Анадиона проводила их, забралась в свою малолитражку и уехала сама по себе — верно, обедать с кем-нибудь из своих гостей.

Не знаю в точности, о чем Дез и Лесли беседовали за обедом, но теперь мне понятно, исходя из последующих событий, что речь у них шла обо мне. Я бы мог догадаться и раньше, будь я повнимательнее, когда спросил через два дня Нану, получила ли она мое письмо, а она рассмеялась и сказала: «А, твое миленькое мятое письмишко». Я пропустил мимо ушей словцо «мятое». И месяца еще два-три ничуть не подозревал, что наша переписка под надзором, хотя написал ей добрую дюжину писем и некоторые из них почему-то явно запоздали. Мне было невдомек, что Лесли их перехватывает и списывает. С жадностью умирающего он никому ничего не сказал, поскупился делиться с кем бы то ни было этим тайным сопричастием чужой страсти, пока не почувствовал, должно быть, как его запряженная парой коляска медленно останавливается у последнего поворота.

Мы отправились в горы, в «Лэм Дойл», и оказались высоко над огнями Дублина, высветленного блистанием яркой летней луны над морской гладью. Оттуда мы поехали верхней дорогой, остановились у горного гребня, вылезли из машины и, обняв друг друга за талию, снова смотрели вниз на дальний город и широкий залив.

— И ты не будешь грустить по этим огням в Париже?

Она передернулась в знак презрения к Ирландии и стремления во Францию.

— Я буду смотреть на огни Парижа.

Я заметил, что огни Парижа — это многомиллионное скопище все тех же электрических лампочек.

— Ну, однако же, никто, — возразила она, — не назовет Дублин la ville lumière [37] Сияющий город (франц.). .

— А лунная дорожка на море?

— Над Сеной та же самая луна.

— Все время будет вспоминаться Лиффи. Как твоей матери все время вспоминается Шаннон.

Она недоверчиво пожала плечами, и я убрал руку с ее талии. Не сейчас. Может быть, никогда? На своем празднестве она казалась такой уверенной, так раскачивалась на краю трамплина, готовясь нырнуть в будущее, что я и сам воспарил при виде этой безоглядной молодости. А теперь, обводя взглядом море, простертое перед нами, чувствуя теплоту ее юного тела, ее веру и решимость, я вспоминал привычные пугающие строки о мире, который « мнится , простерт пред нами сбывшейся мечтой». Я был старший брат — в ответе за сестру, старик — за свою дочь, да что там, наверно, и сам Дон Жуан иной раз одумывался, припомнив случаи, которые лучше было бы упустить. И вдруг — черт ей не брат, как ее бабке и матери во дни былые, — она широко раскинула руки.

— Хочу уплыть по лунной полосе!

— Сначала доедем до нее!

И мы поехали через Гленкаллен, расселиной Скэлп, где в черной темени вспыхивали встречные фары, по лесистой Прибрежной долине к пляжу Грейстоунз, к мерному клокоту отлива. Курортный сезон еще не начался, а прогуливаться у моря было уже поздно. Мы были с нею одни, мы уходили все дальше от тусклых городских огней, и слышалось лишь раскатистое шуршание отползающих волн да хруст песка под нашими ногами, и я висел между небом и адом, как ночная птица, низко парившая поодаль над морем. Мы остановились.

— Ну? — сказал я. — Вот тебе море! Давай плыви!

— Повернись спиной, — велела она, — и не оборачивайся, пока я не позову.

Я повиновался. Через минуту-другую раздался дикий вскрик, я быстро обернулся и скрючился от хохота. Ирландское море, студеное даже в июне, пронизало ей ноги жгучим холодом. Задыхаясь и чертыхаясь, пышнозадая красавица ринулась вперед. Я следил за нею с восторженным изумлением, слышал, как она, перевернувшись на спину, что-то прокричала луне; потом прямиком отошел к железнодорожной насыпи, туда, где между громадными бетонными опорами мола наносит кучи песку. И лежал там, пока она не появилась уже одетая, отяжелевшая, с мокрыми космами, не попадая зуб на зуб и кляня себя за глупость.

Я снял куртку, набросил ей на плечи и довольно долго унимал ее дрожь, прижав к себе. За все это время она не сказала ни слова. Молчаливо шла она со мной к машине, молчала и по дороге домой. Я пытался разговорить ее, но в ответ получал только вялое «Да?», или «Разве»? или «Правда?». Я оставил ее в покое. Затормозив ярдов за сто от дома номер 118, я взглянул на нее. Она еще посидела, хмуро уставившись перед собой, потом отворила дверцу, ступила одной ногой на тротуар, медленно повернулась ко мне и заговорила. У нее и так-то очень мягкий голос — на этот раз он был не просто мягкий, это был голос маленькой девочки.

— Спасибо тебе, Бобби.

— Не за что!

— Я тобой очень восхищаюсь.

— Восхищайся, пожалуйста, но почему «очень»?

— Потому что ты меня пальцем не тронул.

Она ушла, а я встревоженно подумал, уж не из тех ли это упущенных случаев, утраченных возможностей, о которых позже горько сожалеешь. Потом понял и ахнул. Я-то грустил над ее несбыточными мечтаниями, а девица очень трезво замыслила подставиться мне на пляже, чтобы я распустил руки. Если бы я соблазнился — это она сказала мне позже, когда мы стали любовниками, — она бы уступила и потеряла ко мне всякий интерес. А так я стяжал ореол недосягаемости вроде ее собственной. Кое-что из этого я с ликующей ясностью понял по дороге от Эйлсбери-роуд на Росмин-парк. Наутро, а может, и прямо сейчас, она прочтет мое стихопослание с улыбкой сообщника в любви. Я ее завоевал — во всяком случае, заслужил. В результате еще до ее отъезда в Париж оба мы знали, что ближе друг друга у нас нет никого.

Когда я октябрем навестил ее в Париже, мы это друг другу с восторгом доказали. Та осень и целый следующий год — блаженнейшее время, только вот Анадиона чуяла неладное и ревновала меня ко всякой дублинской юбке, а Лесли угасал, хотя под конец ему не было позволено, как в моем пассаже двумя страницами раньше, степенно выйти из коляски и с достоинством исчезнуть — нет, он поскользнулся на ломтике банана, который Анадиона крошила у них на кухне ему в овсянку, и размозжил голову об угол газовой плиты.