Шон О'Фаолейн - Избранное

Дело не только в автобиографичности — а в романе множество автобиографических деталей, начиная с года и места рождения Янгера. Хотя и эта сторона романа указывает на позицию автора, который всегда писал только в том случае, когда мог себя чувствовать «в курсе дела». Конечно, было бы наивно отождествлять рассказчика и автора, героя и писателя. Но то, что О’Фаолейну удалось сказать о человеке, его утратах и разочарованиях, радостях и неослабевающей жажде жизни, — в немалой степени результат эксперимента, им самим на себе поставленного. Нужно было прожить долгую и большую жизнь, чтобы написать эту «длинную, как жизнь, книгу».

О герое романа в его новой жизни говорится, что он остался «таким же законченным, неизлечимым, непробиваемым и страстным романтиком». Писатель-реалист, О’Фаолейн в своем отношении к жизни остался романтиком. Уже после выхода романа, когда его автору исполнилось восемьдесят лет, его спросили, по-прежнему ли он романтик. «Конечно! Сейчас, как и всегда», — ответил он.

А. Саруханян

SEAN O’FAOLAIN

And Again? London 1979

Это я для себя пишу. Мне надо помнить. Одни бессмертные способны жить беспамятно. Не сберег воспоминаний — берегись воображения: зарвется, заврется, свихнется. Мне надо в точности помнить, что произошло тогда, мартовским утром 1965 года, — и станет ясно, как это сказалось потом на моей жизни. Но только не драматизировать, ничего не накручивать, не усугублять. Все ведь началось под сурдинку, я тогда и сам не заметил, что началось. Полупроснувшись, я медленно повел глазами в сторону мышьего шороха за дверью спальни. Смутно привиделись мне две желтые бумажные полосы машинописного формата, углом выползавшие из-под двери на ковер. Все еще спросонья оглядел я комнату, до странности незнакомую, выпростался из постели, отодвинул занавеси — и с изумлением увидел внизу за окном опять-таки незнакомую и запущенную лужайку, примерно тридцать ярдов на двенадцать, по краям которой брезжили ранние краски весны — расцветающие нарциссы, золотистая россыпь форзиции, — нет, это не май, скорее март; и в дальнем конце двора сквозила исчерна-зеленоватая хвоя пирамидальных кипарисов, а за ними виднелись соседские задворки и бесцветное небо. Направо и налево — вереница схожих домиков со схожими садиками. Я приложил ладонь к груди и громко выговорил: «Что за черт, где я?» — но ощутил в ответ такую глухую пустоту под черепом, что тут же стал искать глазами зеркало во избежание другого, прямого вопроса, который уже наклевывался.

По левую руку в углу комнаты была розовая раковина; над ней белый кафель и зеркало. Я глянул в него и увидел лицо старика, редкие распущенные волосы, почти седины, красный нос, губы, поджатые как у старой карги без вставной челюсти, набрякшие веки — а ярко-голубые глаза сердито смотрели на меня. Он скорчил злобную гримасу. Я обернулся: нет ли его позади, — и опять увидел тусклые листы, наискось подсунутые под дверь; отмахнулся от мысли, что меня усыпили и похитили, подошел к двери и распахнул ее… Пустая лестничная площадка. Я подобрал длинные желтые листы, присел на край постели и стал читать убористое послание.

Отдел Внешних Сношений

Олимп

Вечность

Индекс А/Я

Получатель: Мистер Джеймс Дж. Янгер. Журналист. Дом 17, Росмин-парк, Дан-Лэре, Дублин, Ирландия, Европа, Северное полушарие, Земля.

Сэр, Вам будет небезынтересно узнать, что некогда (поземному 5000 лет назад, по-небесному чуть не сию минуту) Наши Предвечные Небожительства, собравшись на Олимпе, обсуждали, как наилучшим образом провести эксперимент, предоставляющий какому-либо смертному возможность прожить жизнь заново. Требуется лишь раз навсегда установить, черта ли вам, людям, проку в так называемом Жизненном Опыте.

Имею удовольствие предложить Вам от лица Наших Небожительств завидную роль подопытного соучастника данного эксперимента. Вы, разумеется, вольны принять или отвергнуть Наше предложение, но Мы есть Мы и как таковые сверхъестественно предвидим Ваше решение, хотя и не предуказуем его. Поздравляем Вас, мистер Янгер. Сегодня Вам исполнилось шестьдесят пять лет; и сегодня день Вашего второго рождения.

Должен, однако, известить Вас, что Ваше перевоплощение придется сопроводить двумя условиями. «Придется» — потому что хотя наше могущество и безгранично, но управляет им всевышнее попечение о сообразности. Соизвольте уяснить.

Много чего на белом свете недоступно человеческому пониманию, но в одном никто никогда не сомневался: в том, что всякое земное происшествие исполняет изначальный умысел. И верно, есть творческий расчет мироздания, даже самые ваши древние земляне усмотрели его, взирая на повторяемость явлений в окружающем мире:

И любая жизнь спокон веков сопряжена со всякой другой жизнью. Не будь Вавилона, не было бы ни Баллимакулагана, ни Вифлеема, ни Бельзена, ни Белфаста. Тутанхамон чихнул, вот королева Виктория и простудилась. Греческие корабельщики заплыли за Сардинию, вот корсиканец и проиграл битву при Ватерлоо. Где были бы нынче Вы, мистер Янгер, если б Англия не прошлась поганой метлой по Вашей стране и не явила бы миру герцога Веллингтона? А нос Клеопатры? Да Вы и существуете лишь потому, что Адам соблазнился фиговым листком и узрел Евину наготу. Все-все взаимосвязано. Уловили? Отлично!

По всему поэтому Мы сверхъестественно осмотрительны со всяким начинанием, которое по-видимости противоречит исконному порядку вещей. Так, например, если после стольких слаженных веков Мы допустили бы нечто, кое-кем из вас по недоразумению именуемое чудом (а ведь слово «чудо», смею напомнить, сродни словцу «чудовищный»), — ну, положим, дозволено будет мертвецу восстать из могилы или новая конечность отрастет взамен отсеченной, — так ведь человеческая вера в богов сразу пошатнется. Люди скажут: «Ну и чудные эти боги. Только бы им над нами издеваться». Мы и правда могли бы такое сотворить. Мы и не такое можем. Но не станем этого делать, будучи богами. Выражаясь на Ваш журналистский манер, Мы чудом обходимся без чудес. Блюдем закон и порядок.