Шон О'Фаолейн - Избранное

— Но даже и там, — воскликнула она, — глаза у меня по-настоящему раскрылись года через четыре. Через четыре года! Мои глазастые подружки из Банахера и окрестных деревень наверняка считали меня столичной недотепой. Энджи О’Коннор, Сжулька Кэнти, Хэнни Болджер, Минни Моллой — все они старались, как могли. Они объяснили мне, что значит «ухлестывать» за кем-нибудь. Сжулька вовсю ухлестывала за молодым кондуктором. Минни Моллой ухлестывала за Крюгером Кейси, подручным мясника, и каждый вечер бегала к сторожке у ворот, где он жил со своей тугоухой матерью, нашей экономкой. А я жила как во сне. И в упор не понимала их вежливых намеков на то, что ты ухлестываешь за моей матерью. Наконец одна монахиня открыла-таки мне глаза.

— На мои отношения с Анадионой?

— На то, что ты называешь жизненным чудом.

Я принялся расспрашивать про монахиню. Еще бы: юная, ласковая illuminée [43] Ясновидица (франц.). в пустынной ирландской глуши зажигает религиозным одушевлением тринадцати — или четырнадцатилетнюю девочку. Покручивая на мраморной столешнице свой стакан, она вспоминала:

— Это была полоумная старушенция. Я видела ее всего один раз, сидя рядом с нею в поезде в Клэру, откуда я автобусом добиралась до Банахера. Я ездила в Дублин к зубному врачу, а старая перечница возвращалась с фамильных похорон к себе в монастырь, в Голуэй. Мой заботливый отец, заметив ее одну в купе для некурящих, велеречиво препоручил меня ее заботам и польстил мне, попросив заботиться о ней; напоказ облобызал меня, раскошелился на десять фунтов (тогда ведь это были деньги), передал горячий-горячий поцелуй моей матери и оставил нас вдвоем исподтишка поглядывать друг на друга.

Она помолилась, подремала, порасспросила меня и начала торжественно вещать про Акрополь. Она, наверно, была чуть ли не его ровесницей. Я видела Акрополь на картинках. Мне сейчас вдруг подумалось, что банахерская школа была, вероятно, очень неплоха — прекрасный учитель истории и много-много всевозможных изображений всего на свете. А старуха монахиня возвещала мне пришествие Акрополя, когда все тайное станет явным. И заверила меня, что Иоанн Богослов не мог ошибаться. Потом стала допытываться насчет отца: почему он один провожал меня на вокзале. Я объяснила, что моя мать летом живет в деревне, рисует. Кроме меня, детей нет. Это ее огорчило. У нее было шесть сестер и два брата. Я рассказала ей, где живу, как, почему да отчего. И даже про наших друзей и гостей, и про тебя тоже. Какой ты добрый, что, несмотря на возраст, так часто навещаешь нас с матерью в Угодье. Мне едва исполнилось тринадцать, и я считала тебя старым-престарым, так и сказала. Тут она сжала мне пальцы своими желтыми руками и проговорила:

— Детка! Страшнее стариков никого нет.

Помнится, она сказала «стррашнее». Нет! «Ссстррашнее!» Испустив изрядно слюны.

— Берегись этого мужчины. Он ухлестывает за твоей матерью. Если она красивая женщина, значит, он приспешник дьявола.

Я, конечно, решила тогда, что бедная старушка рехнулась. Ухлестываешь? За моей матерью? Это ты-то? Такой старик? Она сказала:

— Надо молиться о чуде. Помолимся, чтобы его хватил удар или сбило машиной.

Она перебирала свой длиннющий розарий и всю дорогу болботала и болботала, молилась, чтобы тебя хватил удар. Вообще-то я уже начинала понемногу понимать, не умом, так чувством, зачем девочка может ухлестывать за мальчиком. Но ты же взрослый человек…

Я смотрела, как поля вздымаются и опадают за окном, когда она перестала болботать и сказала необычайно мудрые слова:

— Господи, помоги нам всем на этом ссвихнутом ссвете.

Я помолилась Богоматери, чтобы ты тихо сгинул, и подумала, что это будет отличное чудо. Но через две недели ты никуда не делся, ты стучал в тяжелую входную дверь, разбудил грачей, и слово монахини «свихнутый» вдруг точно грянуло с небес. Дальше я тебе уже рассказывала. Сильно за полночь я плыла по реке, в камышах крякала утка, дынный ломоть луны колыхался в воде, желтая — или, как произносила Сжулька Кэнти, жултая — луна, две жултые луны, обе прозрачные, та, что в небе, окружена была розовым ореолом, и я знала, что ты лежишь на Анадионе, и что это свихнутый свет, и что чудес не бывает, и что никто не скажет мне правды, придется искать ее самой. И… — отрезала она, сделав знак, чтобы ей наполнили стакан, — с тех пор у меня не было ни малейшего повода думать иначе.

— Однако же, — мягко возразил я, — ты все-таки веришь в другие измерения, что называется, в мир иной. Где вывихи вправляются.

И с горькой радостью наблюдал ее замешательство.

— Я знаю, что есть Еще Кое-что. Но здешняя жизнь — все равно что скрабл с неполным комплектом костяшек или полголоволомки, и я ума не приложу, куда девать таких мерзавцев, как ты.

Я взял ее руку. Она прищурилась и небрежно спросила, не имею ли я чего-нибудь ей сообщить. Я швырнул все карты на стол.

— Поищи-ка в своей головоломке места для моей подлинной истории. Ручаюсь, что у тебя духу не хватит даже попробовать.

— Ну, давай! — сверкнула глазами она.

— Десять или около того лет назад, — бросил я, чувствуя, как словесное острие впивается в ее плоть, — ты не могла пережить, что я сплю с Анадионой. Ты думала, что мне — девяносто. Возмущайся же теперь, когда я ухаживаю за ее дочерью, — и мне на самом деле девяносто. А если поточнее, то девяносто один с половиной. Я — третий из братьев Янгеров. Я — дед твоего американского приятеля, как ты, кажется, с испугом заподозрила недавно. Другие даты не подойдут. Других документов не существует. Я — это он и есть. Я родился в марте 1900-го. Именно тогда. Именно в Каслтаунроше. Моя правда жизни, если ты не побоишься ее принять, в том, что все мы — божьи подопытные кролики. Я уж точно божий подопытный кролик. Устроено было так, что я в шестьдесят пять лет скончался, как Лазарь, и явлен заново шестидесятипятилетним — с тем, чтобы становиться моложе, младше, меньше: сейчас я миновал сорокалетие и буду молодеть и молодеть, пока не стану юношей, мальчиком, малышом, беспомощным младенцем, пока не истекут последние секунды моего срока и меня — пшик! — не станет. Ну вот, называй меня сумасшедшим. Или лжецом.

Ее голубые глаза взволнованно потемнели. Она уставилась невидящим, затуманенным подсчетами взглядом на мимоезжие машины.

— Рассказывай мне все, — мягко сказала она. — Как можно подробнее.

Я рассказал.

Когда я закончил, перед нами стояло по четыре блюдечка. Ее глаза прояснели, стали лазурно-голубыми, расширились, заулыбались. Она гладила мне руку. Я не ждал, что она так легко это примет. Мне вспомнилась святая Тереза: «Ни о чем не тревожься. Ничего не пугайся… С Богом ни в чем нет недостатка». Я отроду не видел такого просветления, да и она больше такой безмятежной никогда не бывала. Действительность отступила от нас. Если бы все танки французской армии прогрохотали по Архивной улице, мы бы их просто не заметили.