Шон О'Фаолейн - Избранное

И в смерти Аны ффренч не виноват. Но ведь под конец ты и мать мою бросил — ради меня. — Она смяла письмо в руке. — Почему? Может, тебе свойственно всех бросать? Давай сопоставим события. В Ницце в июне 1930-го ты по уши влюблен в Ану ффренч. В сентябре ты женишься на другой женщине.

Я развел руками.

— Да, да, я знаю, ты не помнишь, но, разумеется же, когда вы снова встретились с Аной ффренч через несколько лет, вы объяснились? А если ты и это объяснение забыл, то, когда вы наконец опять стали любовниками, она ведь обязательно рассказала тебе, что с вами обоими стряслось после той безумной ночи в Ницце?

(Если бы у меня было время перечесть свои Мемуары! Может быть, надо там что-нибудь вымарать, вдруг ее заденет…)

— Она сказала мне, что мое письмо, подтверждавшее полуночное объяснение в любви, было неверно адресовано и проблуждало почти два месяца, а она ждала его неделю за неделей, и я ждал ее ответа — и обоих нас сгубила гордыня. Раз я не написал, или якобы не написал, значит, решила она, для меня это просто постельное приключение. А я подумал, что, раз она не отвечает на мое письмо, значит, для нее это просто постельное приключение. Иначе бы я позвонил в Ниццу или в Дублин. А к тому времени, когда письмо наконец дошло, она, в обиде на меня, спланировала будущее по-своему, и к тому же была беременна.

— От кого?

— Может быть, и от меня. Может быть, от Лесли. Может быть, от Деза Морана. От кого угодно, кроме своего мужа.

— А ты отыскал свою прежнюю суженую, Кристабел Ли, которая, тоже брошенная тобой, в обиде на тебя, на жизнь и на любовь, стала послушницей монастыря — Эми Пойнсетт уточнила и это — в Кенте. Ты явился в монастырь и выбил ее из колеи. Эми, упорная, как Шерлок Холмс, как ты, как я, да вдобавок одержимая профессиональным гонором, тоже туда явилась и нашла там — как ты нашел в Каслтаунроше восьмидесятилетнего старика, который помнил твоих родителей, — восьмидесятилетнюю старуху монахиню, которая припомнила, как некая послушница однажды ночью сбежала и укатила товарным поездом с молочными бидонами в Лондон к своему прежнему знакомому, и тот, по-видимому, наутро обнаружил ее на приступочке, рядом с двумя молочными бутылками. И, как истый ирландский джентльмен XIX века, которым ты себя считаешь, превратил ее из вероломной монахини в законную жену.

Это был, как я думаю — и наверно, не без оснований, — довольно странный разговор даже для террасы кафе «Ассасин» на бульваре Сен-Жермен, 11 сентября 1991 года; хотя бы потому, что — в духе ее давешнего впечатляющего утверждения — единственным доказательством правды служила ее нелепость.

— Я должна была сказать тебе все это, Бобби. Довольно уж нам секретов друг от друга. Я весь день ломала голову, хуже или лучше надо о тебе думать из-за твоего поступка с той девушкой. Я и не знала, что ты такой хват — ишь ведь, чуть не за волосы выволок монашку из монастыря и женился на ней. А с другой стороны, ох, не вызывают доверия такие матримониальные contre coups [44] Здесь: обратные ходы (франц.). . Старое — хорошее за неимением нового лучшего. А это заблудшее письмо Ане ффренч в Ниццу! Письмо человека, без памяти влюбленного, однако подождать ты не смог, искать ее не стал и подавил страсть гордыней. Интересно, подумала я, долго ли ждать, пока он меня тоже бросит?

— Это я-то, умудренный годами? — Я рассмеялся над собой и ответил ей, на мой взгляд, наилучшим образом: — Ты — моя последняя любовь.

Она было успокоилась, но через минуту-другую чуть-чуть насмешливо скосилась на меня и пробурчала: «Мне имя Янгер, и я — не я». После чего стала болезненно чувствительна к разнице наших лет. Так, в канун нового 2002-го года, который мы встречали в компании ее друзей из Тринити-колледжа, я бестактно напомнил ей, что в какой-то неуловимый миг между июнем и концом уходящего года мы с нею были совершеннейшими ровесниками: «Наши корабли разминулись в ночи». Она неприятно поглядела, и я сжал кулаки, злобясь на себя. Тогда она ничего не ответила, но в машине, по пути домой, мы промолчали добрых пять минут. Потом она сказала:

— Когда веку исполнится десять лет, тебе станет двадцать. Каково это будет пережить нашим друзьям?

Я, озабоченный тем, как бы не сшибить кого-нибудь из бессчетных дублинских пьяниц, с воплями мотавшихся по мостовой, пробормотал, что это одним богам ведомо. Она хохотнула и, подогретая вином, обратилась к мелькающим фонарям: «О temps, suspends ton vol! Et vous, heures propices, suspendez votre cours» [45] О время, замедли свой полет! И вы, благодатные часы, сдержите свой бег (франц.). . Сбавь скорость, Время, дай же нам, о Время, до дна изведать услады благодатных лет. «Aimons donc! Aimons donc!» [46] Возлюбим же! Возлюбим! (франц.) И в Парке Кротких Роз мы их вполне изведали.

Это были и правда шесть наших лучших лет: к тому полуночному часу мы даже более шести лет состояли в законном браке. Я пишу «в законном браке», потому что следом за моей вступительной исповедью в то утро у кафе на Архивной улице, назавтра завершенной дальнейшим, конечным объяснением в кафе «Ассасин», мы очертя голову бросились справлять свой шалый, радостный, безрасчетный, добрачный медовый месяц, который — теперь даже и не верится, до того мы стали степенными, — растянулся на два с половиной веселых года, проведенных между Парижем, где ее философское обучение быстро погребла лучшая похоронная контора Времени — Любовь, и такими центрами международного туризма, как Женева, Милан, Лаго-Маджоре, высокогорное Трентино — зимний спорт, Турецкая Ривьера, Тунис и Египет на остаток зимы, затем Афины, Сиракузы, Палермо, оттуда пароходом в Неаполь и дальше в Рим, Флоренцию и опять на Итальянские озера, где я был допущен в два ее тайных грота, озаренных чувством, предвиденьем и житейской мудростью, — и я узнал: а) что совесть все эти месяцы не давала ей покоя — как это она изменила «микрокосму мысли», то бишь своему призванию, то бишь Божественной философии; и б) что она по этой причине решила во Флоренции забеременеть. (Толкуй, кто может, — я за ее логикой не поспеваю. То есть раз не мысли о «реальности», то сама реальность?) Это свое негласное решение она открыла мне на Лаго-Маджоре, опять-таки, вероятно, подманивая «реальность», ибо оттуда мы пустились в южные странствия и там же вышли на финишную прямую к Дублину, где поселились на Росмин-парк, в доме № 17: квартира на Эйлсбе-рироуд была сдана. Там она в марте 1994 года родила девочку, которую, как я предложил по наитию, мы назвали Аной.

Лишь еще через три года она возобновила занятия в своем прежнем Тринити-колледже, да и то без особого толку — приходилось прерываться, пока Ана не подросла и ее не сплавили в Бретань, в интернат, горячо рекомендованный университетской подругой. Нана, к тому времени роскошная зрелая женщина, получила степень доктора философии в сорок один год и стала младшим преподавателем Тринити-колледжа в сорок два. Мы отметили это событие веселым обедом в тесном кругу, в котором хозяин дома (двадцать один год) был моложе всех остальных. Когда гости удалились и мы вместе мыли посуду, я заметил, что, заботясь о друзьях и знакомых, старых и новых, мне, очевидно, опять надо маскировать свой возраст.