Евгений Водолазкин - Похищение Европы

— Быть русским монахом — не ваша специальность, — сказал генерал. — Я ничего не имею против такого способа жизни, но ведь у каждого, так сказать, своя стезя.

— Почему вы думаете, что эта стезя — не моя?

— Потому что раньше вы уже начали идти по другой. Вы решили, что та, прежняя, уже закончилась, но это не так. Знаете ведь, как бывает: кажется, заглох ручей, ушел под землю, а пройдешь сотню шагов — он снова на поверхности, но только гораздо шире, полноводнее. Так начинаются реки.

Словно давая мне возможность полюбоваться сравнением, генерал помолчал.

— К нам обратились немецкие и французские коллеги. Вы им нужны.

— Зачем же я им нужен?

Генерал звонко щелкнул пальцами и направил их на меня пистолетом.

— Положение изменилось. Ваше движение теперь востребовано на самых верхах. Пока вы здесь… — подбирая нужное слово, он потряс ладонью на цыганский манер, — медитировали, в Европе произошли большие изменения. Старший брат их там окончательно утомил. То есть они и раньше его не слишком любили, но терпели. Тут уж потерпишь, когда у восточных границ такое пугало. Но. Как вам известно, пугать больше нечем. — Генерал достал сигареты и, побарабанив снизу по пачке, взял губами одну из них. — Само по себе это, может быть, и не повод для бунта. Но произошло еще кое-что: на родине Голливуда потеряли чувство реальности. Попросту говоря, обнаглели… Слушайте, а не пройтись ли нам? Ужасно курить хочу.

Я надел свой монастырский тулуп и вышел вслед за генералом. За воротами мы двинулись по узкой тропинке, расчищенной у самой монастырской стены. На средине озера огромным головастиком чернел вертолет. Генерал остановился и, щелкнув зажигалкой, с наслаждением сделал первую затяжку. Меня обдало сигаретным дымом, но на морозном воздухе это не было неприятно.

— Что значит — зависимость! — сказал генерал, подняв сигарету на уровень глаз. — Хорошо вам, монахам: вы от этого свободны.

— Я не монах.

— И это правильно. Вам нужно другим заниматься. Ведь как раз сейчас создается единая Европа, и ее интересы рано или поздно пересекутся с заокеанскими. Уже пересеклись. Например, сейчас, по нашим данным, готовится американское вторжение в Ирак. Борцам за всемирную справедливость понадобилась нефть. Это нормально, нефть нужна всем. Ненормально то, что в этот раз они впервые открыто плюют не только на международное право, но и на собственных союзников — на Францию, на Германию. За эту возможность плевать они, в конечном счете, и воевали в Косово.

Генерал снова двинулся вперед, выдыхая с дымом свои неторопливые фразы.

— После Второй мировой войны Европа развивалась как богатое, но совершенно беззащитное дитя. — Он театрально вздохнул. — Нельзя быть богатым и беззащитным: история не знает таких случаев. Может быть, поэтому европейцы сейчас и смотрят на нас с новым вниманием.

— Вы хотите сказать, что в случае американской агрессии Европа хотела бы получить военную поддержку России? Простите, я просто пытаюсь все четко сформулировать.

Генерал слепил снежок и с размаху запустил им в стену монастыря. Снежок разлетелся вдребезги, оставив на стене круг с неровными краями, маленький и белый, как зимнее солнце.

— Как ни странно, стена осталась целой. — Он слепил новый снежок и теперь на ходу подбрасывал его на руке. — В политике зачастую достаточно лишь обозначить союз — тогда и агрессии не будет. Впрочем, общее направление идей вы улавливаете правильно.

— Если я не ошибаюсь, последнее десятилетие вы делали ставку на Америку. Что такого произошло, что вы вдруг решили защищать Европу?

Генерал остановился, вынул изо рта докуренную до фильтра сигарету и с шипением погрузил ее в снежок. Теперь мы стояли лицом к лицу.

— Европа нас действительно меньше интересовала. Нам казалось, что проще договариваться с ее хозяином. Но это было ошибкой. Под американские обещания мы сдали им все, что могли, но они ничего не выполнили. Мы еще не знали, что это обычное средство их политики — давать слово и не держать его или объяснять потом, что они имели в виду совершенно другое. Мы еще не знали, что они не джентльмены. Но это полбеды. Несмотря на все наши объятия, на то, что мы перестали быть коммунистами, они целенаправленно уничтожали нас во всех мыслимых сферах — от экономики до политики. Они занимались политическим шантажом, они не давали нам тянуть наши газопроводы, размещали на наших границах свои войска — это все известно, даже скучно перечислять. Любовь наших заокеанских партнеров имела, увы, противоестественные формы. Их объятия были распахнуты лишь с одной целью — задушить нас. И сейчас, когда мы нашли в себе мужество из них вырваться, Европа нам очень нужна. Если угодно, именно поэтому я здесь.

— Чего же вы хотите от меня?

— Я хочу, чтобы вы вернулись в Германию и занимались тем, что делали прежде. Мы не собираемся оказывать на вашу деятельность влияние, да и вообще в дальнейшем с вами встречаться. Все, что нам нужно, — это сильная независимая Европа. Не воспринимайте это лишь как фразу. Я вкладываю в нее вполне конкретный смысл: когда-нибудь — и я думаю, довольно скоро — мы с вами воссоединимся.

Он замер на своем последнем жесте и стоял чуть разведя руки, словно символизировал готовность к воссоединению.

— А если я откажусь?

— Это ваше право. Никто вас не может заставить покинуть этот монастырь.

Генерал сжал ладонь в кулак, и снежок, все еще на ней лежавший, рассыпался. Он вытащил новую сигарету и щелкнул зажигалкой. В безветренном сухом воздухе маленькое пламя горело, почти не колеблясь. Генерал не спешил поджигать свою сигарету. Он любовался добытым им пламенем, а горящая зажигалка оказывала на меня чрезвычайное давление.

— Я не знаю, что вам ответить.

— А вы подумайте. Завтра около двенадцати мы улетаем. — Он показал сигаретой на вертолет. — Время еще есть.

Генерал, наконец, закурил, сделал несколько шагов в сторону охотничьего домика и обернулся.

— Лететь без вас будет разочарованием.

Я пишу это у себя, а Никодима все еще нет. Да и может ли мне здесь помочь Никодим?

3 марта, полночь.

К чему относится полночь — к предыдущему дню или к следующему? Скорее всего, она существует сама по себе. Ноль часов ни к чему не относится, полное безвременье. Никодим пришел домой позже обычного. Услышав его шаги, я встал, чтобы окликнуть его прежде, чем он войдет к себе. Но он ко мне и направлялся. Когда я открыл дверь, он как раз был готов постучать.

Я посадил Никодима на стул и дал ему тетрадь с только что описанным разговором. Он не удивился. Я часто просил его прочитать то, что я пишу. По лицу его я никогда не мог понять, что он думает. И даже легкие кивки головы Никодима никак, по-моему, не были связаны с теми строками, по которым скользили его глаза. Этой манере он не изменял даже сейчас. Прочитав, он поднял на меня свои спокойные глаза.