Сергей Кишларь - Похищение Европы

Глава 1. Виног радное небо

Паутина даже не пытается заморочиться вопросом: а вдруг не все мужчины любят стерв? У неё твёрдые убеждения – раз мужчина, значит, должен любить! И сколько не забивай в поисковую строку формулу самооправдания: «Мужчины не любят», а всемирная плевать хотела на то, что ты чувствуешь себя белой вороной, – отправив в игнор частицу «не», она заводит привычную мантру: любят, любят, любят… Иногда: предпочитают.

И вот ещё одна глупая затея – давать повторную команду на поиск, вписывая «НЕ» большими буквами: смотри, бестолковая – эта частица придаёт отрицательное значение! Фирштейн?..

В ответ всё те же двести двадцать тысяч издевательских «любят», услужливо собранных по миру за какую-то четверть секунды.

Я сижу в стоматологическом кресле, растеряно сдувая разлетающийся по лабиринту клавиатуры пепел. Гляжу в ноутбук, щурясь одновременно и от лезущего в глаза табачного дыма, и от досады на великую и всемирную. По малолетству мне казалось, что это я сижу в центре неё, дёргая за ниточки, «заглатывая» добычу, сохраняя впрок: на панель закладок, в кладовую жёсткого диска, в загашники флэш-накопителей.

Сомнение зародила статистика, утверждающая, что на планете больше двух миллиардов таких «я», каждому из которых кажется, что именно он сидит в центре паутины. Окончательно иллюзию разрушила сама глобальная, обозначив своими «любят» отведённое мне на задворках место.

Кресло, в котором я сижу, с детства вселяло такой ужас, что я до сих пор отчётливо слышу переходящее в яростный свист жужжание бормашины, чувствую палёный запах спиленной в пыль зубной кости, вижу розовую от крови слюну, тягуче сползающую в фарфоровую воронку плевательницы. Теперь здесь можно сидеть без страха, радуясь торчащему из стоматологической установки многожильному обрывку электрического кабеля, пустому держателю для инструментов, потёртой коричневой обивке кресла, под которой в местах разрывов виден ощипанный поролон.

Кресло стоит за углом длинного сарая, сложенного из выкрошенного временем и позеленевшего от дождей камня ракушечника, или как в Молдавии говорят – котельца. Возможно, этот ракушечник добыт под тем самым местом, где сижу я, ибо наш городок с его пятиэтажным центром и одноэтажными окраинами – только вершина айсберга, подземную часть которого составляют несколько сотен километров известняковых штолен, которые за пять веков сплелись в такой клубок, что никто уже не помнит, где его начало.

В сарае восемь дверей, две из которых переделаны в металлические гаражные ворота. Напротив – восьмиквартирная двухэтажная «сталинка». Большой заасфальтированный двор – от дома до сарая – полностью укрыт виноградом, поднятым на металлический каркас. Оттого у нас во дворе два неба: зимой обычное, летом – виноградное.

В соседнем дворе жгут сухую лозу. Голубой дым скользнёт по краю пробившего виноградный заслон солнечного луча, спустя секунду высветит ещё один, обозначит третий, четвёртый, родит в памяти мимолётную картину синхронно вскинутых к небу копий римского легиона и растает в воздухе.

А потом окажется, что даже в легионе найдётся тот, кто не любит ходить строем – слепит из разбитого стоматологического светильника, заставляя щуриться сильнее, чем от дыма зажатой в зубах сигареты.

Все в спину, а он – в глаза.

В противоположном конце двора асфальт раскроен горбатыми корнями старого платана. Пятнистый и облезлый ствол будто сшит из лоскутов пастельных тонов: здесь и цвет вылинявшей в чае лимонной корки, и выцветший мышиный, и блёклый кофе с молоком, и выгоревший на солнце хаки.

Кроны из-за винограда не видно, зато хорошо слышно: иногда зашумит на ветру как накативший на берег девятый вал, – виноградные листья тут же отзовутся шёпотом смирившейся отливной волны. Но сейчас полный штиль и тишину редкой строчкой прошивает только звонкий стук шлёпанцев по голым пяткам.

Судя по шагам – дядя Рома, сосед из пятой квартиры.

– Мал о й, ты здесь? – заглядывает он за угол сарая. – Ну, конечно! Облюбовал местечко.

Хотя мне двадцать два и во мне метр восемьдесят роста для дяди Ромы я по-прежнему «мал о й». Он имеет право называть меня так уже только за то, что в незапамятные времена на своих новеньких тогда «Жигулях» привёз из роддома моего новорождённого отца. Я уже не говорю о том, что двадцать три года спустя он на той же «копейке» вёз из того же роддома меня.

Ему шестьдесят пять, но черты лица не одрябли и по-прежнему мужественны. Фигура не по-стариковски крепка, хотя чуть приметная пивная «подушечка» уже просматривается под одеждой.

Есть мужчины, которые и в пенсионном возрасте внушают уважение одной только внешностью. Дядя Рома из таких. И хотя он уже заметно полысел, а оставшиеся волосы стрижёт так коротко, что у некоторых щетина на щеках длиннее, плюгавым его никак не назовёшь, ибо лысина лишь усиливает ощущение мужественности, исходящее от него.

С молодости приклеилась к нему кличка Командор, сверстники и сейчас иногда так кличут его, правда, теперь всё больше в шутку, ну а я зову его дядей Ромой, хотя мысленно для меня он тоже Командор.

Моей матери – учительнице русского языка и литературы – всегда казалось, что если она любит грамматику, то все окружающие должны быть солидарны с ней, а я на правах наследника должен не просто любить, а обожать. В детстве все эти морфологии и синтаксисы навевали такую скуку, что челюсти сводило от зевоты, а теперь нет-нет, да и вспомню кое-что по случаю.

Например, оксюморон – сочетание несочетаемых слов. Если это понятие рассматривать не как языковое явление, а перенести его в жизнь, то примеров наберётся сколько угодно. Вся жизнь сплошной оксюморон, особенно в политике. Сочетание несочетаемого.

Или глаза Командора: ярко голубые, чистые и молодые, они в обрамлении жёстких загорелых морщин кажутся мне оксюмороном, воплощённым в жизнь.

– Задолбали своим ремонтом. – Плющу окурок об край плевательницы, кидаю его внутрь к десятку размокших собратьев, плавающих в пожелтевшей от табака дождевой воде. – С утра до ночи прямо над головой. Здесь единственное спасение.

– А мне каково? А дяде Павлу через стенку? – Командор берёт забытое мною на подлокотнике яблоко, показывает его мне блестящей от сока надкушенной стороной. – Витамины не доел, а никотин высосал до фильтра. Это как? Это здоровый образ жизни?.. Ты лицо-то не вороти. Бросать когда собираешься?.. – понимая, что ответа на этот вопрос ждать бесполезно, он присаживается на подлокотник, с надеждой заглядывает в ноутбук. – Погондурасим? Или занят?

Слово «гондурасить» у нас имеет совсем не тот смысл, который в него принято вкладывать – для нас это пробежка по новостным сайтам. Мне кажется, Гондурас нормальная такая страна: зелёные пальмы, белый песок, ламбада по щиколотки в лазурной океанской воде, но вот незадача – в старые времена вляпался в анекдот, а попасть в русский анекдот, значит, попасть в историю. Не в какой-нибудь инцидент, а в настоящую историю на долгие годы. Да что там годы – с таким звучным для русского уха названием – на века!