Йоханнес Зиммель - Любовь - только слово

Нет, это доммерстаг!

Доннерстаг. Четверг, конечно, она имела в виду четверг. Она спутала «н» с «м». В четверг я навещу ее в клинике, и она радуется этому, иначе не высвечивала бы с таким трудом это слово. Она снова начинает светить д… о… м…

Я тихо, как только могу, бегу в свою комнату и достаю из тумбочки карманный фонарик. Вольфганг почти проснулся и ворчит:

— Что случилось?

— Ничего. Спи.

Он вздыхает, переворачивается на другой бок и сразу же снова засыпает, а я опять иду на балкон, где Верена как раз отсвечивает второе слово… т… а… г…

Я опираюсь на холодную стенку дома, и теперь свечу я. Поскольку я опасаюсь, что она поймет только буквы этого слова, я подаю ей тот же сигнал, но только правильно. д… о… н… н… е… р… с… т… а… г…

Если это только не причинит ей боль…

Пять секунд пауза.

Затем она снова сообщает д… о… м… м… е… р… с… т… а… г…

Мы отсвечиваем единственное слово, которое она выучила, она неправильно, а я правильно.

Доммерстаг.

Доннерстаг.

Господи, прошу тебя, сделай так, чтобы она почти не почувствовала боли!

Я полагаю, что никогда не смогу стать писателем, если мне не удастся правильно описать лицо Верены Лорд в это утро четверга. Я не нахожу слов, выражений, я не могу сказать, что движет мною, когда я вхожу в ее комнату.

Большая красивая комната, перед открытым окном старый клен, листья которого так многоцветны: красные и золотые, желтые, коричневые и цвета охры.

Верена лежит на кровати рядом с окном. Она очень бледная, под глазами черные круги. Из-за этого глаза ее кажутся невероятно большими. Как будто все лицо ее с обескровленными губами, ввалившимися щеками (волосы зачесаны назад и стянуты на затылке) состоит только из этих печальных, все понимающих глаз, которые я никогда не смогу забыть.

— Привет, — говорит она.

Но улыбаются только ее неподкрашенные губы, глаза очень серьезны.

— Это было больно? — спрашиваю я, вообще забывая сказать «добрый день».

— Совсем нет.

Но я вижу, что она говорит неправду, так как улыбка у нее выходит кривая.

— Болит?

— Они сделали мне после этого уколы, дали какое-то лекарство. Правда, Оливер, это было совсем не так страшно!

— Я не верю тебе. Я думаю, это было очень больно.

— Но ты ведь молился обо мне?

— Да.

— В самом деле?

— Да!

— Ты тоже молишься?

— Нет, никогда.

— Видишь, несмотря на это, помогло. Я благодарна тебе, Оливер.

Я все еще не верю ей, но больше ничего не говорю, а кладу на ее кровать букет цветов.

— Красные гвоздики!

И теперь смеются — на какое-то мгновение — и ее глаза.

— Мои любимые цветы.

— Я знаю.

— Откуда?

— Вчера, в свободное время, я два часа бегал перед вашим земельным участком, пока наконец не увидел Эвелин. Я думаю, что нравлюсь ей.

— Очень! Ты первый дядя, который ей симпатичен.

— Она рассказала мне, что ты в больнице, так как тебе должны удалять миндалины, и тогда я спросил ее, какие твои любимые цветы. Это было совсем просто.

— Ах, Оливер…

— Да?

— Ничего… Пожалуйста, позвони сестре. Я хотела бы оставить цветы рядом с моей кроватью.

— Но если твой муж…

— Ты ведь представился здесь как мой брат или?..

— Так, как ты сказала.

— Ну, мой брат ведь действительно может посетить меня и принести с собой мои любимые цветы! Он живет здесь, во Франкфурте. И он даже внешне немного похож на тебя. Мой муж нашел для него место. В меняльной конторе на главном железнодорожном вокзале. Между прочим, представь себе: он должен сегодня утром лететь в Гамбург, мой муж, совсем неожиданно. Так что у нас уйма времени. Он возвратится только вечером. Разве это не чудесно?

Я могу только кивнуть. Эти черные печальные глаза затрудняют мое дыхание, мне тяжело говорить, существовать.

— Садись!

Я беру стул и ставлю его у кровати.

— Как ты приехал?

— На машине.

— Глупо. Конечно, не пешком! Но у тебя же занятия!

— Ах, это! Это было совсем просто! Сегодня утром я сказал нашему воспитателю, что плохо себя чувствую. Он дал мне термометр. В моей комнате спит симпатичный мальчик, его зовут Ноа, он показал мне, что делать с термометром, когда я объяснил ему, что должен завтра утром уйти.

— И что же надо делать?

— Удерживать тот кончик, где ртуть, между двумя пальцами и…

Дверь открылась.

Появилась сестра, вся в белом, в чепчике и со всеми атрибутами.

— Вы звонили?

— Да, сестра Ангелика. Мой брат Отто Вилльфрид…

Я поднимаюсь и говорю:

— Очень рад.

— …Мне принесли цветы. Не могли бы вы быть так любезны и позаботиться о вазе?

— Охотно, сударыня.

Сестра Ангелика уходит. Цветы берет с собой. Едва закрылась дверь за сестрой, Верена говорит:

— Итак, удерживать кончик, где ртуть, между двумя пальцами — и?

— И потом тереть. Столбик ртути будет подниматься. У меня, поскольку я слишком старался, ртуть поднялась до отметки сорок два, и нам пришлось снова сбивать ее.

— Отличное средство! Надо запомнить.

— Зачем?

— Ты знаешь, мой муж иногда все же чего-то требует от меня и…

— Уже хорошо, — говорю я быстро, — уже хорошо.

— Верена!

— Да?

— В понедельник ночью я был просто счастлив. Твоя азбука Морзе…

— Наверно, это у меня плохо получилось?

— Нет, ты прекрасно справилась! Только вместо слова «доннерстаг» у тебя все время получалось «доммерстаг».

— Я перепутала «н» и «м»?

— Да.

Мы смеемся. Неожиданно Верена хватается за живот и лицо ее искажает гримаса.

— Тебе больно!

— Мне нельзя так сильно смеяться! Рассказывай дальше. Итак, какая у тебя температура?

— Тридцать девять и пять. Воспитатель велел мне не ходить в школу. Он вызвал врача. Но тот может прийти только вечером.

— И потом?

— Затем температура снова снижается. До послезавтра! Больше двух дней я не мог выдержать, чтобы тебя не видеть.

— Уже завтра я буду свободна. Мужу хочется, чтобы я поправлялась на вилле, наверху, так как еще очень хорошая погода.

— Ах, хоть бы погода подольше оставалась такой хорошей! Тогда мне не придется каждое второе утро повышать себе температуру, и я снова смогу встретиться с тобой в башне уже, пожалуй, в воскресенье.

— Надеюсь, Оливер, надеюсь. Рассказывай дальше.

Она произносит слова торопливо, как человек, который говорит исключительно с той целью, чтобы другой не сказал того, что ему не хотелось бы слышать.

— Что случилось после того, как была обнаружена температура?

— Детская игра. Я подождал, пока другие уйдут в школу, затем встал и пошел к господину Гертериху, воспитателю, и серьезно поговорил с ним.

— Серьезно?

— Видишь ли, этот Гертерих — человек в интернате новый. Слабый. Однажды я помог ему, когда он не справился с совсем маленьким мальчишкой. Он надеялся, что я снова буду помогать ему. Тогда я сказал ему: «Господин Гертерих, я натер термометр, чтобы повысить температуру». — «Я так и думал», — ответил он печально. — «Теперь у нас два возможных варианта, — говорю я. — Я должен уйти на пару часов. Вариант первый: вы называетесь трусом и ничего не знаете, и я обещаю вам, что не позднее половины первого, прежде, чем придут другие, буду лежать в своей кровати. Это один вариант. Второй: вы сейчас позвоните шефу и передадите ему, что именно я вам сказал. В этом случае я клянусь, что менее, чем через месяц вы сами уйдете — созреете для нервной клиники. У меня здесь много друзей, а у вас ни одного». Он был, конечно, благоразумным, я мог удрать и так, ни о чем не предупреждая, и он ничего не узнал бы до тех пор, пока не пришли бы остальные. Он был даже благодарен.