Йоханнес Зиммель - Любовь - только слово

Настоящим подтверждаю, что получил от господина Оливера Мансфельда 14 сентября 1960 года 5000 DM (пять тысяч немецких марок).

Я хотел получить подробную расписку, но он мне в ней отказал, сказав, что лучше откажется от денег и оставит себе письма и пленки. Я поддался. С моей стороны было глупо ожидать, что он признается в вымогательстве. Тем не менее я верю в некую защиту этой расписки. Каково же будет мое удивление!

Получив деньги, господин Лео вручил мне пять писем и восемь магнитных пленок. Мы вместе отправились на опустевшую виллу Манфреда Лорда, так как я хотел убедиться, что он дал мне те пленки. Магнитофонные записи оказались настоящими. Пять писем и восемь пленок я сжег в лесу.

Вероятно, господин Лео сделал ксерокопии с писем и заверил у нотариуса. Вероятно, переписал пленки. И вероятно, есть еще письма и пленки. Я не знаю. В ту минуту я сделал все, что мог. Ничего умнее я не придумал. А вам пришла бы в голову идея получше? В некоторых ситуациях остается только надеяться. И я надеюсь.

Шеф говорит, пока врачи запретили навещать в больнице Геральдину. Значит, ее жизнь висит на волоске. Ганси очень доволен. Я послал Геральдине цветы. Было это еще одной ошибкой? Конечно.

Сегодня Дахау знает весь мир. Это был концлагерь высшего класса. Здесь начинался геноцид. Из Мюнхена до Дахау всего полчаса езды на автобусе. Но жители и не подозревали, что происходит в лагере. Этого вообще никто не подозревал.

Бараки все еще стоят. Там живут люди, свободные люди. У входа в лагерь светится телефонная будка. Чтобы жители лагеря сейчас, в 1960 году, могли разговаривать по телефону. Люди, жившие здесь до 1945 года, не имели такой возможности. Таков прогресс человечества.

Между бараками натянуты веревки с бельем. Ходят женщины в платках, играют дети. Стоит часовенка. Дорожки посыпаны черной крошкой. Автобус останавливается у входа в лагерь. У ворот нас ждет пожилой мужчина. Он проведет нас по лагерю. Вместо приветствия он говорит:

— Я плотник и сам был здесь узником. Теперь вожу посетителей. Посетителей много, особенно иностранцев.

— А немцев?

— И немцев.

— А каково соотношение?

— Примерно на тридцать иностранцев приходится один немец, — ответил бывший узник.

Кстати, он хромает, точно так же, как и доктор Фрей. Весь класс молча следует за обоими мужчинами.

Не хватает лишь Ноа. Он попросил позволения остаться в интернате. Без него Вольфганг выглядит совершенно потерянным. Фридрих Зюдхаус, кажется, вот-вот взорвется. Он что-то мямлит себе под нос. Я не понимаю его слов.

Сегодня прекрасный день. Голубое небо. Ясно. Полное безветрие. Мы подходим к крематорию. Бараки. Здесь страдали тысячи и тысячи людей. Тысячи и тысячи людей здесь терзали, мучили, пытали. Тысячи и тысячи людей здесь убивали. Крематорий. Тысячи и тысячи людей здесь сжигали. В получасе езды от Мюнхена. Ужас охватывает меня. Слышится карканье ворон. Внезапно я замечаю, что стою перед бараком с табличкой:

«Пивной ресторан»

— Здесь есть ресторан? — спрашиваю я.

— Здесь два ресторана, — отвечает плотник. — Живущие в бараках люди пьют тут по вечерам пиво. Некоторое время на табличке даже было написано: «Ресторан у крематория».

— Неправда, — говорит Вольфганг, и я вижу слезы у него на глазах. — Неправда!

— Нет, правда, — спокойно возражает плотник. — Только хозяину пришлось снова ее замазать, потому что приходили несколько человек из Бамберга и возмущались. Конечно, бывший хозяин не имел в виду ничего плохого, он просто хотел продать больше пива. Кстати, раньше это было здание дезинфекции.

— Что было зданием дезинфекции?

— Ну, ресторан!

— Пойдемте дальше, — говорит доктор Фрей и, хромая, идет впереди вместе с хромым плотником.

Дети играют с волчками, автомобильными шинами и мячом. У некоторых — маленькие велосипеды. На крышах бараков торчат телевизионные антенны. Но атмосферу огромного лагеря это исправить не может. Я чувствую ужасную пустоту в сердце. Через полчаса мы будем в Мюнхене…

— А теперь я покажу вам музей, — говорит хромой плотник. — Он располагается в крематории.

В крематории стоят столы, на них разложены открытки и брошюры. В нескольких витринах — жуткие напоминания об этом аде. В углу стоит деревянное сооружение.

— Это так называемый козел, — объясняет плотник. — К нему пристегивали узников и били.

Теперь Вольфганг плачет уже навзрыд. Вальтер пытается его утешить:

— Перестань, Вольфганг… Перестань!.. Все ведь смотрят!

— Ну и пусть… пусть смотрят…

— К чему теперь слезы? Это же было так давно!

Так ли уж давно?!

— Вот одна из книг отзывов, — говорит плотник, указывая на конторку.

Я пытаюсь приподнять лежащую там раскрытую книгу, но у меня не выходит.

— Мы привинтили ее к конторке, — объясняет плотник, — потому что одну уже украли. Подождите минутку, я принесу еще несколько.

Он уходит и вскоре возвращается с полудюжиной серых книг.

— Сколько у вас посетителей? — спрашивает доктор Фрей.

— Примерно полмиллиона в год, как я уже говорил, все больше иностранцы, чем немцы.

Мы разглядываем книги. Насколько я могу судить, здесь оставили отзывы американцы, испанцы, голландцы, китайцы, японцы, израильтяне, арабы, персы, бельгийцы, турки и греки, но прежде всего англичане, французы и, конечно, немцы.

Вольфганг стоит у окна, повернувшись к нам спиной, но по подрагивающим плечам можно понять, что он плачет. Он пытается скрыть слезы. Но это все равно видно. Из окна, у которого стоит Вольфганг, в чистом воздухе осеннего дня видны все Альпы — от гор Альгау до Берхтесгадена. Не думаю, что он их видит.

Неожиданно мне на ум приходит мысль о шефе. Он так же стоял у окна в кабинете, повернувшись ко мне спиной, когда говорил: «Если Геральдина окончательно не поправится, я буду виноват, лишь я один!» Чушь, конечно. Точно такая же чушь, и то, что если Вольфганг сейчас считает себя виноватым или отчасти виноватым в происходившем из-за отца-подлеца. Можно ли ему возразить? Полагаю, это было бы бессмысленно. Когда я попытался возразить шефу, он прогнал меня. Шеф и Вольфганг чувствуют себя без вины виноватыми, принимают на себя чужую вину.

Если бы Ноа был здесь! Он бы, наверное, придумал что-нибудь умное, что-нибудь утешительное. Мне ничего утешительного, ничего умного в голову не приходит. Я достаю блокнот и переписываю некоторые отзывы. Имена и адреса я опускаю, потому что не знаком с написавшими эти отзывы людьми и не знаю, понравилось бы им быть упомянутыми. Но сами отзывы — слово в слово — верны:

Люди могут такое сотворить. Думаю, это слишком!

Honte aux millions d'allemands qui ont laisse ces crimes s'acomplir sans protest . [40] Позор на головы миллионов немцев, безропотно допустивших такое преступление (франц.).