Светлана Викарий - Вот моя деревня

— Ну, есть? Так что случилось?

— Халемындра… ведьма… — Надя приглушенно всхлипнула. — Митьке моему ноги обрубила.

— Как обрубила? Митьке? Коту?

— Ну, да. Топором. Прихожу домой от Любани, вот час назад. Слышу, в дровнике жалко так мяукает кто-то. Еще не знала — кто. Я позвала, не выходит. А сердце почувствовало… Глянула. А там Митька лежит весь в крови… и задних лапок нет. Беленькие такие лапки были, как гольфики.

— Может, под поезд попал?

— Какой там! Разве смог бы он доползти так далеко от рельс? И след бы кровавый остался. Нет, Вовушка видел, что Халемындра к нам во двор заходила. Это сучье отродье, углядела, что я ушла — вот она и сотворила.

— Не может быть! И что же теперь делать? Он же погибнет.

— Только и придется Ваку просить, что б…ну это … его…

— А Вака что?.. Запроста?

— Запроста. За норму самоката. Прямо домой даже не могу идти.

Они выпили белого вина, которое Надя называла «ссакой» — ей бы покрепче. А Виктория была любительницей столового сухого. Ведь не зря два года ее жизни прошли в Испании.

— Еще новость. Сегодня от Шмары письмо получила.

— Из колонии? — Виктория уже была в курсе многих событий в деревне, благодаря Наде.

— Ага. В Колосовке сидит.

— Ну, и что пишет?

— Прощения просит. Бабка у нее умерла в Озерске, которая ее воспитала, а больше у нее никого нет. Вот она и расчувствовалась. Простите, пишет, тетя Надя. Я виновата, дрянь, я подзаборная. Вы были единственный человек, который терпел мои выходки. И ведь все могло быть по-другому. Это она так мне пишет. — Надя вздохнула. — Терпела. А как уж она хотела меня со свету сжить!

— Да ну! — не поверила Вика.

— Были у нее мечты такие. А мы относились к ней по-доброму. Раз мой сын ее выбрал. Может, выйдет другим человеком? Как думаешь?

— Это ты по доброте душевной говоришь, Надюха. Не верю. И как психолог, тебе говорю, она в замкнутом круге. И ей из него не вырваться в этой жизни. Так она в прошлых жизнях наворотила, что нет у нее сегодня помощников и друзей. А главное — судьба. Знаешь, нас ведь как кукол в кукольном театре кто-то за веревочку ведет… и не спрашивает. Хотим или не хотим.

— Это как? — не поверила Надя. — Батюшка в церкви говорит, что у человека всегда есть Выбор…

— Батюшка-то говорит… И выбор, действительно есть, ты можешь его сделать… но, я думаю, и выбором этим тоже кто-то руководит.

Свет фонарей почти всегда освещал Садовую улицу, как центровую и ближе всех расположенную к администрации. Глава поселения Амалия Чернышова очень гордилась ночной освещенностью сельских улиц. Хотя эта заслуга ей не принадлежала, — фонари поставил предыдущий хозяин Шиловонев, тот, что снес немецкую церковь. Но в отчетах этот факт фигурировал с завидным постоянством.

Фонари горели по переменке. Сначала один. Потом он медленно гас, и следом включался следующий в пятистах метрах. И экономия хорошая и техническому прогрессу соответствует. В этой освещенности заключалась самая настоящая деревенская благодать, потому как за линией жили в полной натуральной темноте.

Вика возвращалась от Нади домой, на свою Садовую. Шла она, не спеша, всем телом ощущая бархатное прикосновение этой редкой летней ночи. Дожди словно забыли о деревне и дали себе передых. Было и свежо и тепло одновременно. Темнота стояла плотная, как синяя пастила, до нее можно было дотронуться рукой. Легкое подпитие, слегка кружащаяся, словно в вальсе голова, все же позволяла ей размышлять о вечности этого прекрасного мироздания. О вечности и одновременной бренности. Она думала о том, что в этой деревне, наверное, завершится ее жизнь. Не скоро, но когда-нибудь. И это будет легко. Как уснуть. Она уйдет, как ветерок по лицам провожающих ее. Но останутся эти ясени, и также пышно будет по весне расцветать персидская сирень, накаляя до содроганий неокрепшие тела мальчиков и девочек, грезящих о любви.

В мягком бархате летней ночи раздался натужный звук движущегося поезда. Колеса убежали вперед, оставив позади себя гул. Кто-то за линией пьяно проорал от избытка чувств: «Я люблю тебя до слез…» В ответ послышалось девичье хихиканье.

Потом удаляющийся тонкий с повизгиванием лай деревенских пекинесов. Они всегда передвигались сварой.

— Уйди от меня, пидарас!.. На хрен ты мне нужен! — после этих слов, раздавшихся справа от сельсовета, последовали выдающейся силы шлепок, визг и звук упавшего тела.

Потом Вака прокричал кому-то, наверное, Рыжему: «К Женьке иди. Скажи, он мне за червей должен… А если не даст, к Чибисихе».

Ночная жизнь, какая она есть по-человечески бесчеловечная в своей нагой красоте.

В медпункте, который все лето ремонтировался, оставшемся без надзора фельдшерицы, горело одно окно, в нем, как киноэкране мелькали длинные тени. Маленький одинокий силуэт застыл на лавочке. Лишь поравнявшись с ним, Вика поняла, что это ребенок. Один из мелких Осинкиных.

— Ты что здесь делаешь? Один…

— Зду я тута.

— Кого ждешь?

— Тама пални мамку ебут. Вот я зду.

Ночью Халемындра возвращалась от Брынды пьяная. Собака Али Хромовой, знаменитый Бакс, почему-то отвязавшийся в ту ночь, пьяных ненавидел со щенячьего детства. Ноги Халемындры, мраморно-бледные, одетые в белые шорты из сэкэнд-хэнда были похожи на греческие монументальные колонны. Ни один Бакс мимо не пробежит. От всей собачьей души он всадил свои клыки в голую жирную ляху пьяной бабы, замахнувшейся на него палкой.

Это известие обсуждала наутро вся деревня.

— Возмездие произошло. За моего Митьку! За его смерть. — Каждому встречному с радостным задыханием повторяла Надя. — Я знала, что Бог есть. Вот он с ней и разобрался.

На радостях она отправилась к Але с угощением для Баксика. Знаменитые шикарные кости из Красного магазина Баксик встретил с собачьим восторгом. Он радостно лаял, вилял хвостом, и пытался облизнуть Наде лицо.

А между тем, Халемындра, до утра истекала кровью, потому что Баксик цапанул ей вену. Халимон на рассвете притащил фельдшерицу выполнять фельдшерскую работу. Поднял ее из постели, сонную и пышущую всем своим очень интересующим его телом. И вот тут-то он увидел, что приемные девчонки Аня и Кристина, в пять утра выгоняют из сарая стадо уток и гусей на канаву. В то время, как двое ее белобрысых девчонок, мирно сопели рядом с матерью. Приемыши дрожали в едва прикрывающих наготу кофтенках, были бледны и, как показалось ему — заморены. Халимон даже покачал головой: «Ни фига! И что же она взяла их, чтобы эксплуатировать сиротский труд?»

А Аля Хромова еще в июне заприметила, выгоняя свою корову в стадо, в пять утра. На краю канавы, где важно плавали гуси, сидели прижавшись друг к другу сестры. Русоволосая головенка Аньки покоилось на плече Кристинки. Обе спали.