Магда Сабо - Пилат

Когда стук каблуков Лидии затих в отдалении, Антал повернулся, взял с радиатора деньги, открыл сумочку Изы и опустил туда конверт. Все это — молча, без единого замечания. Иза ушла с таким чувством, словно ее побили и выставили у позорного столба на главной площади. Зачем сиделке понадобилось, чтобы Иза осталась ее должницей — она так ненавидит неоплаченные счета, — и почему Антал оправдывает ее своим молчанием, резко, сердито дернувшимися губами? Чего они вообще хотят: не преподать ли ей урок новой морали? Она и сама ее знает. Иза действительно была благодарна Лидии, высоко ценила ее прилежание и добросовестность и знала, что Винце тоже хорошо относился к ней. Стыд жег ее; она убежала, едва попрощавшись с Анталом.

Странно, но Антал в этот момент вспомнил то же самое. Лидия стояла так же, как и тогда, тоже в коридоре, у батареи отопления, и даже так же держала в руке бумагу, — очевидно, повестку. В тот мартовский день он долго искал ее: в отделении никто не мог сказать, куда она убежала. Он наткнулся на нее в аптеке, случайно заглянув туда; сидя на белом табурете, она сказала, что пришла сюда просто так, помочь подруге-лаборантке. Лаборантку в это время позвали к телефону, они остались вдвоем. Он подошел, молча положил ей, руку на плечо. Лица ее не было видно, только склоненную шею и голову без чепца, — она мыла склянки в раковине.

Должна же быть какая-то причина тому, что Винце завещал ей картину с мельницей.

Анталу не давала покоя мысль, что у девушки осталось в душе убеждение: семья захотела оплатить ей бессонные ночи, неустанное бдение возле Винце этими пятьюстами форинтов. Судьба их решилась в тот самый момент, когда, ощутив на плече его руку, девушка обернулась и взглянула на него полными слез глазами. Лидия была первой, кому Антал попытался объяснить, что собой представляет Иза; когда он увидел ее в аптеке, сочувствие, заставившее мучительно искать способ утешить девушку в ее обиде, побудило его снять им самим установленный запрет с этой темы. Лидия должна знать: никто не сомневается в том, что она в самом деле способна на нечто такое, что не оплатишь деньгами, а можно лишь принять, поблагодарив.

Они шли домой вместе; их первый разговор был долог и прерывался паузами; когда они вышли из парка на ведущую в город дорогу, у Лидии все еще текли из глаз слезы. Дорога пахла землей, корнями, по голым ветвям деревьев пробегала нервная дрожь.

В полиции их было восемь; кроме Изы, Антала, Домокоша, Гицы и Лидии здесь топтался обросший лохматый старик в тулупе и остроконечной шапке, в дождевике поверх тулупа, и тщательно выбритый, поджарый, в кожаном пальто мужчина, который сразу же вытаращился на Изу, потом забормотал что-то дергающимся ртом. Вот он, «пьяный», подумала Иза. Теперь, конечно, он был трезв, как стеклышко, вдвойне трезв от испуга. Рядом с ним стоял сонный фельдшер со «скорой помощи».

Полицейский чин, их принявший, был тактичен, подчеркнуто вежлив и исполнен сочувствия. Он даже сказал что-то о собственной матери, каким ударом для него была ее утрата и каким ударом должно стать подобное событие для любого человека; затем он долго со скорбным видом тряс руку Изе — и ничуть не удивился, что та пришла не одна, а в сопровождении Домокоша. Девушка в форме, сидевшая за отдельным столиком, встала и тоже пожала руку Изе. Это было невыносимо, это сочувствие чужих людей; лицо Изы словно одеревенело. Задавали бы, что ли, свои вопросы и оставили бы их в покое, не нужна ей их жалость, их грустные взгляды. И без того тошно. Лидия ни с кем не поздоровалась за руку; Изе только кивнула. Домокош обратил внимание, сколько на подоконниках горшков с цветами; рядом с горшками стояла крошечная лейка. Интересно, кто заботится о цветах, офицер или девушка?

Совершенно непонятно было, зачем вызвали сюда Лидию.

Гица единственная поняла, что присутствие сиделки для Изы с Домокошем, пожалуй, необъяснимо. «Невеста Антала, — шепнула она на ухо Изе, — она будет жить в новом доме».

Изе показалось, что она сейчас задохнется.

На лице у Лидии не было ни триумфа, ни сияния, она не подошла, не прижалась к Анталу — стояла молча, глядя под ноги. Вот оно, объяснение множественного числа. Той ночью был густой, плотный, желтый туман; Иза представила себе две фигуры, представила, как они обходят, одну за другой, квартиры знакомых, звонят или стучат ко всем, к кому могла зайти старая. Антал, видимо, к Лидии и пошел после ужина, потом с ней вернулся домой. Она еще раз взглянула на сиделку, взглянула совсем по-иному, чем в тот момент, когда вошла сюда, и уж тем более по-иному, чем в марте, когда пыталась вручить ей деньги. Словно магический круг, откуда не выйдешь, связал их друг с другом: второй раз уже сталкивалась она с Лидией. Изе не было больно — лишь ненависть колола сердце, как заноза. Антал любил эту девушку, это отражалось в его глазах и лице, слышалось в интонациях голоса. Коренастая фигура его стала словно бы мягче, внутри нее засветилось что-то, вырываясь наружу невидимыми лучами. Что за магические слова знает Лидия и почему она, Иза, не могла найти этих слов? Не нелепость ли, что простая сиделка способна дать Анталу радости больше, чем она? Когда все уселись, Антал взял руку Лидии, в жесте этом была и нежность, и твердость. Иза подобралась, сжала губы, не позволяя им дрожать.

Снятие показаний длилось недолго.

Слушая заключения врача «Скорой помощи» и полицейского врача, Иза с печальной уверенностью пробиралась сквозь чащу медицинских терминов, машинально выделяя главные: повреждения внутренних органов, перелом основания черепа. Смерть наступила через два часа после того, как была вызвана «скорая помощь»; говорить пострадавшая не могла и за все время произнесла лишь несколько неразборчивых звуков.

День, проведенный старой в городе, был восстановлен, как мозаика.

Показания Гицы, которые та время от времени прерывала коротким рыданием, были достаточно выразительны и полны. Собравшиеся словно своими глазами увидели, как вдова Винце Сёча появилась у нее с элегантным чемоданом из свиной кожи и черной сеткой в руках, как она подсела к огню и осторожно примерила почти готовую епитрахиль арчского духовника. Увидели ее у камнереза, где она испытала настоящее потрясение, увидев чудесный намогильный памятник — «даже вся побледнела, сердечная, как увидела, — так он ей по душе пришелся», — увидели, как она едва притронулась к курице и съела несколько ложек супа — слишком разволновалась, бедняжка! — как сидела потом, углубившись в свои мысли, у печки, а потом ушла в свой бывший дом по первому слову Антала.

— Тут же вскочила и пошла, — пожаловалась Гица. — Не уйди она от меня, была бы, горемычная, жива и здорова.