Магда Сабо - Пилат

Это была правда, Антал опустил голову. Иза широко раскрыла глаза, когда он заговорил после Гицы. То, что мать сразу послушалась его и пошла за ним без единого слова, то, что она согласилась переночевать в том доме, — уже само по себе было необычно, даже если принять во внимание — Иза знала это лучше других, — как старая когда-то любила Антала; но она просто не поверила своим ушам, услышав, что та с аппетитом поужинала у Антала, а потом еще и помыла посуду. И искупалась, сама? Да в Пеште она подойти боялась к бойлеру! Все это было почти так же невероятно, как и то, что матери уже нет в живых. Дальше можно было лишь предполагать, как развивались события.

Антал сказал: когда он вышел из дома, ему и в голову не пришло, что старая может высунуть нос со двора, такой стоял туман, да и довольно поздно уже было, к тому же и ворота он закрыл на ключ. Ключи у нее были свои; никто об этом, конечно, не мог знать; ключи на синей бархатной ленте нашли у нее в кармане пальто. «Ее ключи, — думала Иза горько. — Никогда она мне о них не говорила. Обманула. Зачем она хранила их? На что надеялась? Зачем человек бережет какие-то старые ключи?»

Полицейский чин не спрашивал Антала, почему тот ушел вечером из дому и почему вернулся потом с Лидией: очевидно, предполагал тут нечто такое, чего на самом деле не было; однако Антал сам объяснил, для чего он хотел в тот же вечер познакомить старую со своей невестой. Сказал, что хотел предложить ей. Даже Домокош раскрыл глаза, услышав, что задумал Антал; Иза взглянула на Антала, но тут же опустила глаза, разглядывая рисунок на сумке. Гица покашляла, ей и смешно было, и досадно это слышать. Ну и дурень же этот Антал: принял за чистую монету, когда она пригрозила, что уйдет от него, если только он женится; никуда бы она от него не ушла, все только разговоры. Но это надо придумать: предложить старой вести у него хозяйство; в Пеште она как сыр в масле каталась — как же, так бы она и пошла к нему. Ишь, бочкарь, все хотел захапать: и дом, и сад, и теперь еще Этелку. Ну вот, теперь пускай ищет ветра в поле.

Иза чувствовала: этого уже ей не вынести.

Она склонила лицо на руки в перчатках, у нее полились слезы. Антал, тот Антал, который ушел из дома с двумя чемоданами, не оглядываясь на нее, лишь насвистывая, мол, ему и так хорошо, или, может, ему только так и хорошо, Антал, будущий муж Лидии, владелец их бывшего дома — в эту минуту исчез из ее жизни, так окончательно и бесповоротно, словно вдруг испарился или провалился сквозь землю. Иза чувствовала, что до этого Антала ей нет никакого дела даже в воспоминаниях, предложение Антала — оскорбление всем им: и отцу, который когда-то бежал по снегу с жалкими несколькими пенгё, чтобы гимназист Антал мог купить себе книги, и матери, которую он на старости лет хотел сделать экономкой, но больше всего ей, Изе, потому что Антал задумал создать новый дом, новое гнездо в тех стенах, где когда-то они жили вдвоем, да еще в помощь своей новой жене хотел заманить ее, Изы, мать.

В эту минуту, суровую и безжалостную, которая вторглась острием ножа в живую ткань сердца, заставляя Изу дрожать и задыхаться, — в эту минуту произошло еще и нечто другое. Мать ее, которая, даже погрузившись в холодный мрак смерти, все еще оставалась живой и близкой — ведь всего-то два дня миновало, как она садилась в вагон, волокла свою сетку, махала платком из окна, и связанные с ней, живою, воспоминания еще теснились вокруг каждого из них, — мать наконец сложила руки на груди и, сколь беспокойной, непонятной, несмиряющейся была вначале, столь же спокойной и молчаливой стала теперь, безвозвратно расставшись с жизнью. В эту минуту Иза не только умом, но всем существом, всем подсознанием усвоила, поняла, что матери нет больше, — и ей не так стало больно от ее утраты. В эту минуту, хотя Иза и не сознавала еще этого, рана ее стала затягиваться, заживать, исцеляемая забвением. Она отняла руки от лица; теперь она снова способна была смотреть на людей. Полицейский чин недоумевающе оглядел их: что и говорить, перед ним была довольно путаная семья — бывший зять и будущие супруги. Лицо Изы потому показалось ему столь загадочным в этот момент, что вместе с льющимися слезами и искренним горем в нем было еще и неподдельное возмущение.

Иза знала: мать бы ушла от нее, позови ее Антал — Антала она всегда очень любила; ушла бы немедленно, приведя какие-нибудь веские доводы: например, что у Капитана астма и никто не умеет правильно его кормить или что нужно разобраться в хламе, который Антал сложил на чердак, — мать вернулась бы сюда, лишь бы заполучить обратно свои треснутые кружки и снова ходить в дровяной сарай за щепками. «Неблагодарная, — думала Иза, — какая неблагодарная! С радостью променяла бы меня на палку вишневого дерева да табачное сито. Я же все делала для нее, по силам и сверх сил, шла на жертвы, жизнь свою с ней делила, жизнь, которую и с мужчиной нельзя разделить до конца, а она все же хлам свой любила больше, чем меня».

Старая еще раз, в последний уже раз явилась Изе и, словно сбросив с себя наконец привычную робость, подняла на нее огромные, вопрошающие, голубые свои глаза. Постояла — и растворилась в воздухе, отошла к мертвым. Иза откинулась на спинку стула, поискала в сумочке сигарету, провела ладонью по лицу. Антал, Лидия и мать в старом доме, и Винце нет среди них потому лишь, что его унесла болезнь, — видение это вдруг встало над городом, словно сказочная цитадель, и, продержавшись мгновение, рухнуло: планам Антала так и не суждено было осуществиться, планам, в которых он так ловко вывел ее за пределы всего, с чем она когда-то была связана неразрывно. «Ты умерла, мама, — думала Иза с той безличной печалью, с какой человек стоит у ограды с могилами близких, умерших двадцать лет назад, — потому что Бальзамный ров, и Антал, и ненужные вещи были сильнее той любви, которой я любила тебя. Ты умерла, моя бедная, а ведь я все для тебя сделала, что способен сделать один человек для другого, но ты не знала, на что все это тебе. Я — невиновна».

Домокош повернулся к Анталу с Лидией; неудобный, рассохшийся стул под ним заскрипел, Антала он видел в профиль, Лидия же, о которой он, впрочем, не знал, что она и раньше играла какую-то роль в жизни семьи, оказалась лицом к нему. «Эта девушка во всем другая, чем Иза, — думал Домокош. — Ее постоянно меняющееся, подвижное, чуткое лицо полно эмоций и страсти. Эта вряд ли даст мужу спокойно работать: если, по ее мнению, речь идет о чем-то более важном. Она станет кричать, размахивать руками, пока не выяснит все до конца».

Гица так демонстративно хихикала, так старалась обратить на себя внимание, что просто нельзя было не дать ей слово. Иза, откинувшись назад и глубоко дыша, слушала сочную, ироничную речь Гицы. Мастерица жестикулировала, закатывала глаза, драматически вскрикивала, призывала в свидетели Кольмана, которого, правда, терпеть не могла, продавца газет, учительницу, любого из соседей по улице или знающих Изу по клинике, даже, если угодно, самого профессора Деккера, лауреата премии Кошута, — любой из них с радостью подтвердит, какой глупостью было предложение Антала. Да ведь все прекрасно знают, что покойница, царство ей небесное, жила у своей дочурки, как у Христа за пазухой, та ее прямо засыпала деньгами, да будь у бедной Этелки семь жизней, ей и за семь жизней не оплатить того, что Иза для нее сделала. Второй такой дочери в целом свете не сыщешь: только схоронила отца — и тут же забрала к себе мамочку, ни дня не дала ей горевать в одиночестве, увезла в Пешт, в прекрасную квартиру со всеми удобствами, прислугу для нее держала; вот и вчера, когда приехала Этелка, что за чудесное новое пальто на ней было, и мохеровый шарф, и шляпа. Такую счастливую мать не найдешь больше, сколько ни ищи. Этелка не так уж много говорила, пока у нее была, устала, бедняжка, если человеку за семьдесят, что с него возьмешь, — но уж если открывала рот, так чтобы дочку расхваливать: и такая она, и сякая, и любит ее, и всем для нее жертвует. Райская жизнь была у покойницы в Пеште, так она и вернулась бы сюда, как же, держи карман шире, от Изы-то, из райских-то кущ — в преисподнюю.