Анатолий Азольский - Степан Сергеич

До самого вечера Виталий не выходил из кабинета и морщился, как от пощечины, вспоминая о Чернове, о том, как верный друг старший мастер не нашел слов на прощанье…

Наутро же на совещании у директора он суетился, ерзал, острил, чересчур услужливо обещал «выполнить и перевыполнить». Ни с того ни с сего зашелся в хохоте, подпрыгивая на стуле.

— Вы мне, Игумнов, сегодня не нравитесь… — Анатолий Васильевич произнес это с легкой угрозой.

— А вы мне, Труфанов, и вчера не нравились.

За столом — гробовое молчание. Виктор Антонович с любопытством смотрел на безумца. Не в обычаях Труфанова открыто вступать в бой. Он сделал шаг в сторону, пропустил стрелу мимо.

— Завтра, Игумнов, я вам буду не нравиться еще больше… Так на чем мы остановились? Да, заказ ноль шестьдесят семь…

Явное неповиновение начальника выпускного цеха встревожило Анатолия Васильевича. Он решился на то, что в военном деле называется разведкой боем.

В цехе застряла партия радиометров, не обеспеченная полупроводниками.

Директор пришел к Игумнову в час, когда у того был Шелагин, и намекнул: взять со склада уже сделанные радиометры, выпаять из них полупроводники, поставить в застрявшие.

Всегда понятливый, Игумнов теперь изображал человека, впервые попавшего на производство: переспрашивал, удивлялся, бубнил о законности. Диспетчер же, никогда не понимавший намеков, неожиданно процитировал что-то о чистоте средств для достижения чистых целей.

Виталию припомнилось, как много лет назад его шпынял перед строем Шелагин: «Курсант Игумнов!.. Да, вы. Вы, говорю. Не жестикулируйте головой!»

Да, комбат Шелагин сделал колоссальный рывок. Что, скушали, Анатолий Васильевич?

— Вы правы, конечно, Степан Сергеич… вы правы… — поспешно подтвердил Труфанов.

Ему неприятен был человек этот, обложенный диспетчерскими записями. Ему нравился, пожалуй, наглец Игумнов, затеявший подозрительно веселый разговор по телефону.

Скованный дисциплиной, Степан Сергеич выжидательно смотрел на директора, не решаясь подняться и уйти по своим делам.

— В конце концов, — сказал Труфанов, — у нас хороший задел с прошлого месяца.

Итак, все ясно. Шелагина — вон, Игумнова — удержать любой ценой.

Директор поднялся, грузно прошел в цех, высматривая кого-то.

У монтажницы Насти Ковалевой полтора года уже болела дочь, и полтора года измученная мать возила дочь по врачам и санаториям. Завком исчерпал все свои путевки, а окрепшей девочке требовалось сейчас одно — просто побыть с матерью в каком-либо красивом и удобном месте. Анатолий Васильевич, хорошо проинформированный Баянниковым, достал с большим трудом путевку в отличный санаторий.

Он положил ее перед Анастасией Ковалевой. Он увидел недоумевающие глаза рано состарившейся женщины и увидел, как из этих глаз побежали слезы — на стол, на путевку на столе, он услышал, как шипит под слезами паяльник, и так же грузно прошел к выходу, не желая принимать слов.

Ему были приятны эти слезы, и досадливо дергала мысль, что, собственно, теперь крикунам на предстоящих профсоюзных собраниях не дадут разораться монтажники, сборщики и регулировщики второго цеха.

С того же дня по НИИ и заводу поползли слухи. Все вдруг узнали о службе Шелагина в армии, о суде офицерской чести, о провокации в проходной.

Откуда-то появились люди, ненавидевшие его. Почему-то стали думать, что по вине диспетчера пропадают ценнейшие детали из комплектовки. Совсем уж определенно стало известно, что в цехе расхищено пятьдесят литров спирта.

Наконец на каком-то районном слете выступает регулировщик Фомин и осуждает деятельность некоего Шелагина. Регулировщика в перерыве осаждают корреспонденты, он скромен и немногословен, одет вполне современно, в руках «Комсомолка» и американский журнал («Хочу переделать одну схемку»), он скупо рассказывает о цеховой жизни («Да, ходим в театры, в концерты, но главное, товарищи, это работа!»). Специфически литературное «в концерты» умиляет пуристов из редакций, они получают задание на очерк.

Расплата обрушивается немедленно. Оказывается, Дундаша на слет никто не посылал, и Игумнов объявляет ему выговор, а Туровцев говорит, что отныне он особо будет принимать его радиометры.

Занятый беготней по складам и студенческими делами своими, Степан Сергеич ничего не видел и не слышал. Комиссию по спирту разогнал, правда, Стрельников, но какие-то люди уже расспрашивали всех недовольных диспетчером.

Сведений, порочащих Степана Сергеича, поднабралось немало.

Скомпонованные вместе, они (это признавал Труфанов) — дикий вымысел и ложь.

Но поданы в такой форме, в таком виде, что почти не отличались от правды. В правде вообще, рассуждал директор, присутствует ложь, ложь — это изотоп правды, и наоборот. Отделить одно от другого так же сложно, как уран-235 от урана-238. Атомная бомба в принципе проста, как охотничий патрон, весь секрет в технологии. В вульгарной воде, которую попивает непросвещенное человечество, содержатся дейтерий и тритий…

Вдруг слухи и расследования прекратились. Сложная работа мозга выдала директору поразительный результат: бить отбой, и немедленно.

Когда Анатолий Васильевич разобрался в своих предчувствиях, то понял, что и на этот раз они не обманули его. Строго научно рассуждая, умный директор всегда выгонит неугодного ему сотрудника, но в данном случае соотношение сил пока не в его пользу. За Шелагина — Стрельников, Тамарин и половина парткома, весь завод и многие из НИИ.

Итак, бить отбой. Команда еще не дана, а к Труфанову пришел поболтать по пустячкам Виктор Антонович. Разговор блуждал. Директор и зам по кадрам изощрялись в умении не касаться главного. Труфанову наконец надоела словесная эквилибристика.

— Что тебе надо, Виктор?

— Я удивлен, Анатолий, твоей неразумностью… К чему этот шум? К чему инспирированная тобою кампания?

Труфанов прикрыл глаза. Слава богу, сейчас все кончится.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду?

— Ты отлично знаешь, о чем я говорю…

С глубоким вздохом директор достал из ящика стопку «Известий», пересчитал газеты по-кассирски — как банкноты.

— Двадцать четыре номера. Специально собирал с начала года. В каждом — директоров склоняют, увещевают и погоняют. Не смей никого увольнять, прислушивайся к критике, люби своих сотрудников, когда они костью стоят у тебя в горле… А знают ли эти щелкоперы, эти писаки, эти любители сенсаций, как жить директору, если ему не нравится сотрудник? Он срывает злость на других, он выходит из себя, он не в состоянии углубляться в дела, у него одна мысль — выкинуть сотрудника, обрести спокойствие, оно так нужно ему, он без него не директор, он не чувствует себя хозяином, директором, он вынужден плести интриги…