Александр Моралевич - Пиф-паф

И зря рассыпался я в доказательствах: Марьгри, вы взгляните на Шолохова — тоже ведь не кончал Сорбонну. А Максим Горький? А Маяковский? А Бабель? А Илья Эренбург? У него, недоучки, вообще четыре класса, а я на целый класс его превзошел!

Нет, не пронял. Не убедил. И другое втоптание в грязь, даже внештатнику, припас для меня рыжий вершитель судеб, зять Никиты Хрущева и редактор "Комсомольской правды" А.И.Аджубей

— Я, конечно, не антисемит, — сказал богдыхан журналистики, — на безродных космополитов облав не делаю, но фамилия у вас подгуляла. И если намерены у меня сотрудничать, так только под русской фамилией Кленов.

И мать же честная, до чего наше отечество — не Соединенные штаты Америки. Прослужи там в армии малую малость, даже кровинки в защиту звездно-полосатости не пролей — и всё равно ты сразу в звании ветерана, с уймой действенных льгот, уважений и преференций. А что же на родине? На родине так: человек — это звучит: в морду!

И от большой обиды повлекся я после солдатчины за Урал и до Курил, сотрудничал во всяческой печати и путешествовал. Было дело, хаживал я и с тигроловами Трофимовыми, Богачёвыми. Ясно, как в известной опере, когда многоголосо гремит хор в отношении Грязнова: "Вязать его, вязать!" — не подпускался я к вязанию зверя и фиксации его рогатинами, шестерил в арьергарде. Но многое при этом познал. Что, например, во втором снизу ряду и третий, считая от носа, тигровый ус — безразмерные деньжищи стоит, случись продавать его китайцам. Потому как, обращенный в амулет и свернутый кольцом — этот ус дает неохватную власть над женщинами. Сразу любая недотрога — бряк на спину и ноги циркулем. А также: до четырех лет мамка водит за собой тигренка. Он уже по третьему году — хозяин тайги и сокрушительной силы зверь, но еще не осознает себя таковым.

Точно так полковой и дивизионный футболы ошкурили с меня щенячьесть, напутствовав: ты теперь зверь. Зверь одинокий и матерый. И заступы ниоткуда не жди, защити и прокорми себя сам.

Вот так, рядовой-необученный, переведенный в транспортную роту, я выставил на стол угощение старшине Марухно, старшим с сержантам Гудзю, Шепенку и Тебелеву. И после пиршества и возлияний сказал барски сержант Шепенок:

— Теперь, салага, на ать-два, по-быстрому наведи на столе марафет.

— Братка, — сказал я сержанту, — это чего же: пили вместе, а прибираться мне одному?

И, видно, синхронистам-сержантам было это так привычно, так отработано на солдатах, что, не успев даже защититься приемом сайд-стэп, получил я в ухо и в глаз.

А как же мне наплевательски относиться к глазу, который впоследствии хвалили великие наши ювелиры Устьянцев и Ямалетдинов? А как же мне не дорожить ухом, в котором спустя пять лет отмечали абсолютный слух композиторы Никита Богословский, Мариан Коваль и Ян Френкель?

В Третьяковской галерее, ныне-то бесценное национальное достояние и творение гения (а еще по неостывшим оценкам соцреалистов — мерзость и живописное паскудство) сберегается картина Марка Шагала "Над городом". В многофигурной этой композиции один персонаж какает под забором, а два других парят над захолустным еврейским местечком.

К сожалению, в финале попойки у меня не укакался ни старшина Марухно, ни прочие. Но они летали, они парили над неубранной столешницей! То в одну сторону — старшие сержанты Гудзь и Шепенок, то навстречу им — сержант Тебелев и старшина Марухно.

На свете существует пять рас: белые черные, краснокожие и голубые (копты египетские). Сержантский состав советской армии — тоже были ребята не промах. Так что недели две я ходил образчиком шестой расы — лиловых. Но, поскольку вступал я в схватку за достоинство и правое дело — недомогаться мне стало сутки на третьи. Как в войну после боя с "пантерами" становилось больно лишь с наступившей тишиной наводчику тявкалки-сорокапятки, который — мац, мац! — обнаруживал, что кусок его брюшины уже полчаса висит в полутора метрах сзади на кусте орешника. Или как командиру торпедного катера Джону Фицджеральду Кеннеди, впоследствии президенту, который, после неравного боя с камикадзе, протяженнее суток, без спасжилета, на кокосовом ореха и с разбитым позвоночником удерживался на волнах океана — и больно ему стало на всю жизнь только после извлечения на борт эскадренного миноносца.

Ныне восплакивают руководительницы "Комитета солдатских матерей" о том, что возросло достоинство в призывниках, особенно верующих и воцерковленных, возросла непереносимость к унижениям, ограблениям со стороны офицеров и "дедов". От этого мальчики дезертируют, вешаются и стреляются на постах в карауле. И ни единого нету мальчика, который, чем вешаться ему самому, взял автомат и раскассировал в пух и прах обидчиков, благо в стране отменена смертная казнь, заменена на пожизненку.

В романе "Асан" есть такой мальчик, слезливый дубарь, полудурок и доходяга Алик. Удивительно, что знаток "правды войны" Маканин не придал Алику черты карающей десницы Божией. Потому как, едва взвидит Алик прогнившего российского офицера, получающего из рук "чича" пачку денег — палец доходяги непроизвольно ложится на спусковой крючок и он — пиф-паф! — истребляет ущербного офицера и взяткодателя "чича". Но не осмысленно, чтобы защитить свое достоинство и осветлить страну, а в некоей чумовой прострации совершает очистительную акцию Алик. НЕЧТО накатывает на него, и сперва оранжевый диск возникает перед глазами доходяги, затем диск разваливается на полыхающие клинья, а уж затем… Так что будто бы тени Зигмунда Фройда и Карла-Густава Юнга загогулинами о бессознательном осеняют Алика.

Таким вот образом Алик расстреливает сперва гадостного штабного майора Гусарцева, вошедшего в преступный сговор с полевым командиром Горным Ахметом.

Отругиваясь и отбрехиваясь от прошедших горнило множества войн ветеранов, глубинный знаток баталий Маканин говорит о себе, что он есть "фирма, работающая ответственно". И — какая свадьба без баяна, какой театр военных действий без пердения? В разрезе "правды войны" пердят у Маканина как "чичи", так и российские воины, одержимые заднепроходным кашлем, даже "здоровяки сибиряки". Живые люди — многих наших воинов пробивает еще и "дрисня" (с утраченной Маканиным из этого слова буквой "т").

И, конечно, есть правда войны во фразе о солдате: "Его сапоги в гору не шли. Кирза скользила по траве". Исходя из этого, следует заключить: или нынешнее российское воинство передвигается — держа ноги колесом, на голенищах, или сапоги подбиты не извечной резиной, а кирзой.

Однако, это всё бантики, а чем приторговывает майор Гусарцев, что продает жуткому "чичу" Горному Ахмету? А он продает ему большую партию изношенных солдатских кирзачей, сапог б/у.