Евгения Берлина - Чужой Бог

«Отчего же я здесь? — подумала Лена. — Какая пустая земля, как здесь легко умереть».

Она подумала, что в темноте не видно цветов и деревьев и нельзя добраться до воды.

Одинокие выстрелы раздались в темноте. Лена решила, что надо бежать к большой тёмной стене — и проснулась.

Квартира тяжело, со стонами спала Смрад, тяжёлые запахи сразу заставили её спрятать лицо в своё пальтишко. В другой комнате слышны были весёлые, пьяные голоса.

«Мне совсем не страшно здесь, — опять подумала она. — Это потому, наверное, что я грешница, а точно ли я грешница?»

Она вспомнила Вадима, больницу — так ясно, что стало больно в груди, как от резкого света.

«Да, я грешница, я ребёнка позволила убить, и мне теперь всё позволено, кроме смерти. Я знаю, что мне всё позволено!»

Она встала, делая усилие над собой, подчиняясь одной этой мысли, и пошла в комнату, где ещё пили и гуляли.

В этой комнате веселье, как и белеющая ночь, шло на спад. Многие уже спали, в углу раздавался голос женщины. Лену сразу заметил парень из неспавших, поднялся — он оказался огромного роста, в потрёпанной одежде, — подошёл к ней и схватил её, ни о чем не спросив.

— Не надо, не надо, дяденька, девочку пожалейте, — неожиданно для себя закричала она, пискляво закричала и нехорошо.

Безумная мысль — защитить ребёнка, мысль-воспоминание о больничной боли — через минуту была осознана ею как глупая, опоздавшая мысль, и она засмеялась диким, истерическим смехом, разбудив всю квартиру.

Парень отпрянул от неё, провёл рукой по лицу, подсознательно вспоминая, как крестятся, и басом сказал:

— Сумасшедшая она, братцы, больная девка.

А Лена смеялась и не уходила из этой комнаты, пока приведшая её сюда девушка не увела в свою комнату, ловко переругиваясь с ворчащим парнем и его дружками.

Лена вновь забылась и вновь желала сна.

Но сознание уже не покидало, охраняло её, и мучительный вопрос: «Разве мне всё теперь позволено?» опять не давал ей покоя.

«Да разве могут быть люди, которым всё позволено? Как же они смогут жить? Им нечем будет жить», — думала она.

Эту мысль, ещё неопределённую, этот вопрос: «Чем же жить тогда возможно?» Лена запомнила для себя сразу.

Ах, как ей надо было сейчас сохранить свою душу, и она, не вполне осознавая это, искала выход для себя.

Она взяла руку девушки, сидящей рядом с ней, пожала в порыве детской ласки и благодарности. Сама возможность любви, служения любви — для всех людей, была для неё новым чувством, с такой определённостью показавшим единственный путь.

«Если я смогу…» — думала она, тихо плача, чтобы никто не слышал невольных всхлипов.

Лена вспоминала о своём доме, о сестре, о тётке, ей было жалко сейчас их, и она подумала: «Надо возвращаться домой».

Весь день её бегства Вадим был занят делами фирмы, но непонятное ему беспокойство не покидало его.

«Что я целыми днями о ней думаю? — раздражённо говорил он себе. — Так нельзя».

Чтобы не думать о Лене, он старался представить семью Ильи Михайловича в смешном свете и так забавлялся выдумкой, что начал рисовать карикатуры: Илью Михайловича изобразил непомерно толстым, с бухгалтерской книгой, выставленной как икона, Анну — маляром, Лену — отчего-то в клетке, рядом с зелёными попугайчиками.

Все рисунки его были беспомощны, слабы, и только Лена, в упор смотрящая на него, с худым замкнутым лицом, получилась очень точно. Он долго смотрел на рисунок и позвонил ей.

Узнав от Елены Леонидовны, что Лена пропала, ушла из дома ночью и её ищут с утра, он в первую минуту пожалел, что позвонил, ему стало стыдно своей привязанности к этой сумасшедшей девушке, и только позднее тревога уже не оставила его, и он метался по городу, искал Лену — то один, то вместе с Ильёй Михайловичем — и боялся её гибели.

«Где спасение от этих ненужных чувств? — думал он иногда в отчаянии. — Ведь можно и так, и эдак повернуть и быть правым. Я нелюбим, мне отказано даже в дружбе, зачем же думать о ней? Я обо всех, дурак, думаю. Просто любить надо меньше».

Он вспомнил о Саше и со злобой решил, что и его, и смешных хиппи с их маечками мало что связывает с другими людьми, ведь они даже добро делают в общем-то не конкретным людям, своим близким, а человечеству вообще.

«Кидают кость всему человечеству — нате, кушайте, да восхищайтесь нами, какие мы прекрасные, добрые люди, — с иронией думал Вадим. — А вот с каждым отдельно — сложно, это не водички дать страждущему, которого никогда не увидишь больше, не ребёнка незнакомого погладить…»

Вадим даже повторил несколько раз понравившуюся фразу:

— Любить надо меньше, вот выход.

Вадим с Ильёй Михайловичем побывали в нескольких моргах на опознании, в больницах, у знакомых. Лены нигде не было.

— Она больна, — затравленно повторял Илья Михайлович. — Она ушла ночью, как все безумные делают.

— Не говорите, что она больна, — зло сказал Вадим, хотя отлично знал, что это правда. — Я найду её.

— Ты, уличный мальчишка, ничтожество, что ты можешь? Я подобрал тебя, чтобы ты убил мою дочь, — прошептал Илья Михайлович.

Вадим ушёл от него и стал один ходить по улицам, заглядывая в подвалы и подворотни.

«Куда может пойти больная девушка, перед которой, наверное, постоянно край чёрной бездны? И надо удержаться, не упасть, и на это усилие тратится много жизни», — думал он.

Дальше мысль его упиралась в непреодолимое препятствие, потому что тонко чувствовать Вадим не умел, мозг его как будто лишался гибкости.

«Но, если она ещё слаба, значит, она где-то в центре города, недалеко от дома, — наконец решил он. — Я найду».

Побывав в нескольких подвалах, на чердаках, на бульварах, он пришёл в квартиру на Арбате, где недавно была Лена.

Ему сказали, что видели здесь измождённую девушку в сером пальто, с сухим блеском в глазах, она только что ушла, всех благодарила и даже заплакала.

В одной из комнат этой заброшенной квартиры он неожиданно заметил знакомую фигуру: Саша склонился над бомжихой, избитой кем-то.

— Её в больницу надо, я знаю, куда, — говорил тихо Саша. — Берите осторожно и несите. Она ещё поживёт, бедолага.

— А зачем? — спросил, подходя к нему, Вадим. — Смрадная, мерзкая баба. Добреньким хочешь казаться для всех? А я вот не хочу.

Саша повернулся и очень удивился, увидев Вадима.

— Ты — здесь? — спросил он. — Ночуешь? Вадим уже не мог остановиться. Оказавшись здесь после чудесного мира, в котором начал жить, стоящий здесь в своей дорогой одежде, особых ботинках, он ощутил весь ужас мира иного, в котором мог оказаться, если бы не удача, — и от своего страха был особенно беспощаден.

— Мёртвые они здесь все, — заорал он. — Дышат, а мертвечиной за километр воняет.