Евгения Берлина - Чужой Бог

Солнце освещало груду пустых ящиков, одинокое дерево и ребёнка возле него. Мир был полон событиями, людьми и насекомыми. Одно из них кружило вокруг Петра Кондратьевича.

— Уйди, — добродушно попросил Пётр Кондратьевич, — насекомое. А то прихлопну.

На солнце он согрелся, чувствовал себя добрым и мудрым. «Жить не умеете», — подумал он, обращаясь то ли к насекомому, то ли к младшему повару Слезкину, который передавал жене пакет с мясом. «Эх, зачем воруешь ты?» — подумал Пётр Кондратьевич.

Собачка выбежала из столовой с огромной костью во рту и промелькнула, как выстрел.

«Зачем воруешь и ты?» — осуждающе подумал старый повар.

Насекомое всё-таки умудрилось укусить Петра Кондратьевича и высосать несколько капель его крови.

Пётр Кондратьевич встал, снял поварской колпак и подумал: «Зачем воруете вы, люди, звери и насекомые?»

Он поднял лицо к небу, и солнце ласково потрепало его по щеке.

— Зачем они воруют? — пожаловался Пётр Кондратьевич солнцу. — Если воровать не умеют. Видно же всё.

Сейчас, когда народ хорошо живёт и хорошо одевается, трудно отличить одного от другого и угадать, кем товарищ работает. А в практической жизни это часто бывает необходимо. Едешь, например, в троллейбусе, и на тебя кто-нибудь кричит:

— Чего в проходе встал?

Ты оборачиваешься и видишь человека в пальто и шляпе, в руках портфель кожаный. И тут ты не знаешь, как быть. Если это просто человек, такой же, как ты, то можно крикнуть:

— Куда сам-то прёшь?

Если это интеллигент или из тех, кто сохраняет интеллигентскую оболочку по семейной традиции, тогда ему надо объяснить:

— Вы тут кричите, товарищ, а имеются больные, которые шума не терпят.

Интеллигентный человек сконфузится, начнёт что-нибудь тереть: очки или подбородок. Другой скажет:

— Это ты больной, что ли?

И тоже про него всё ясно без анкеты.

А если это начальник какого-нибудь учреждения? Ему, может, кричать и ругаться больше другого хочется, но нельзя ему (по причине возможно знакомых людей или тех, кто его видел начальником). Так он только глаза на вас будет таращить, фыркать и молчать. Молчит он, а вы думаете: «Может, это и не начальник, а простой человек, но находится в состоянии алкогольного опьянения, и поэтому своё слово сказать ему уже трудно».

Молчит, молчит он, а потом как закричит:

— Попрошу освободить проход!

Тут вам делается жарко. Вы прижимаетесь к сидящей около вас женщине, чтобы занимать меньше места. Он проходит мимо, презрительно улыбаясь, а вы думаете: «Большой, наверное, начальник». А может, вы опять путаете. Я раз за одним таким шёл, так оказалось, что он живёт в квартире с тремя маленькими детьми, женой, тёщей, племянницей, и поэтому его сердце свободы хочет в общественном транспорте, ему через три года жильё дадут, так он, значит, три года будет в общественном транспорте высказываться.

Но настоящая беда, если вам товарищ попался из тех, кто ещё только хочет быть интеллигентным и предпосылки у него имеются. Тут не знаешь, как к нему подступиться, потому что он в эту интеллигентность идёт собственной дорогой, никому ещё не известной, и у него на всё своё мнение имеется. Тут надо не обидеть человека, и так ответить, чтобы он свою новоиспечённую интеллигентность мог перед людьми показать. Например, вы скажете:

— Мне горько слышать такие слова. А он в ответ:

— Мы, наверное, с вами не контактируем. Или вы, посторонившись:

— Дорога свободна, не толкайтесь.

А он:

— Ощущение себя личностью начинается с одиночества и пространства.

Видите, как причудливо извиваются мысли этого человека. Какое же в общественном транспорте одиночество? Чтобы помочь ему в трудной работе его мозга, можно сказать:

— Человек только тогда человек, когда хочет и умеет общаться с себе подобными.

Он благодарно смотрит на вас и говорит:

— Я шёл к этой мысли, но ещё не успел сформулировать. Проходи, дорогой товарищ. Выходи из троллейбуса, читай, говори умные слова, потом, покушав, опять залезай в троллейбус, где я еду, и, увидев мою фигуру в проходе, скажи: «Посторонитесь, пожалуйста». Я от этих слов так постараюсь уменьшиться, что тебе и ругать будет некого.

Помню я, как подавала руку страхагенту Петру Семёновичу Слизкову Анна Андреевна Сполохова, повариха столовой № 5. Но нынче Анна Андреевна на пенсии, купила малиновые шторки и кошку завела по прозвищу Лика.

Пётр Семёнович потерял смысл жизни, от тоски он дёргает левой ногой и собирается на воды.

Анна Андреевна по утрам пьёт чай с пудингом, по телефону отвечает томным голосом и в жизни своей обособилась от народа.

Пётр Семёнович сначала часами прогуливался под её окнами, потом притворился общественником и хотел привлечь Анну Андреевну к охране зелёных насаждений. А когда она игнорировала его порыв, он со зла притворился котом и увёл доверчивую кошку Лику за угол. Там он подарил её прохожему Лялюшенко.

Анна Андреевна тосковала, как беженка, потом поняла всю безысходную тоску жизни и уехала с Петром Семёновичем на воды.

Я смотрю на этого усталого человека, и части его тела исповедываются мне. Я вижу его лысину, отливающую оливковым маслом, его большие уши, испещрённые бугорками и прожилками, похожие на географические карты. Лицо вытянуто и напоминает дорогую чашку из кофейного сервиза, с тонким орнаментом.

Он жадно ест котлеты. Рядом на тарелке — кусок пирога. Он поглядывает на него с резвостью и недоверием обжоры. Кажется, он завидует самому себе в предчувствии насыщения.

Вдруг лицо его делается грустным, он оглядывается. Он не хочет быть одиноким в мире, он на секунду повисает в пространстве вместе со столом, и обретает человечество в моем лице. Я сажусь за его столик, и мы смотрим друг на друга.

— Ты кто? — спрашивает он, облизывая губы.

Я молчу, факт моего присутствия обозначен чёткими контурами тела.

— Я тебя не знаю, — говорит он, пододвигая пирог.

Робкая суетливость проявляет путаницу сознания. Он ищет форму общения, неопределённость его личности размывает красивый орнамент лица.

«Это не интеллигент, — важно думаю я. — И не представитель рабочей династии. Он ещё не выработал форму существования».

Я открываю свой кожаный мешок и раскладываю перед ним несколько жизней. Я предлагаю ему жизнь с гудком паровоза и тёплым запахом машинного масла, гордую жизнь литейщика, хитрую жизнь ботаника и даже восторженную жизнь ребёнка. К себе я придвигаю элегантную жизнь, задрапированную пепельным шёлком. Я стараюсь и цитирую наизусть страсти.

Наконец он отодвигает ко мне мягкую плоть этих жизней и продолжает есть пирог.