Евгения Берлина - Чужой Бог

«О чем же это мне думать надо? Как это ненужно всё, надо просто успокоиться. Она ведь жива, я её видел на бульваре, и сама виновата, — значит, уладится всё так, как у всех, родители потом выдадут замуж, не за меня, конечно».

Все эти слова были как будто правдой, но он знал, что они были, как и его мысли о карьере, будущем, знакомствах, они были не главной правдой, а та, главная правда, ради которой можно было любить, страдать, жертвовать (правда — быть человеком), — эта главная правда была отчего-то сокрыта для него, и чем больше он пытался думать о ней, даже вспоминать, возвращать себя прежнего, доверчивого, чистого мальчика из далёкого детства, чтобы думать о ней, эта правда о жизни людей и их страданий была закрыта для него.

Когда он думал о том, что мир зол и бесчестен, — он опять меньше всего думал о том, что зло — в нем самом, в других людях, что мир — это и каждый отдельный человек.

Но даже если бы что-то и натолкнуло его на эту мысль, выстраданную многими, он бы теперь побоялся так думать, у него не хватило бы мужества.

Вадим подошёл к окошку, стоял, облокотившись на подоконник, — рассвет только обозначился, небу стало свободнее.

Он думал о том, что добьётся многого, станет богатым человеком, сейчас возможность есть, хватило бы только силы, напора, надо дело делать и не оглядываться, что угодно делать, торговать, дороги строить, частный банк открыть — главное, не оглядываться, не думать.

Наконец-то можно было легко вздохнуть, попытаться улыбнуться. Он решил, что надо идти к Илье Михайловичу, узнать, пришла ли Лена. Сейчас ещё рано, чуть позднее, прогуляться, кофе попить на вокзале, там с восьми открывают. И идти к ним.

Избитую бомжиху давно увезла «скорая помощь», а Саша стоял у подъезда. Попрощались и ушли отсыпаться его друзья, всю ночь помогавшие ему. Но Саша отчего-то надеялся, что Вадим вернётся, точнее, он хотел, чтобы Вадим вернулся и поговорил с ним.

«Его оставлять в таком состоянии нельзя, — думал Саша. — Что с ним делается? Как он живёт? Настоящее «воплощённое зло» — вошёл, готовый кричать, бить, убивать».

Саша старался думать о Вадиме снисходительно, добродушно, не возмущаясь, он поставил себе правилом думать так обо всех людях.

Зачем он сделал это принципом своей жизни? Саша сам бы не ответил, запутался бы в долгих объяснениях.

Особое свойство души — жалеть — он унаследовал от своей бабушки, которая и в Бога как будто не верила, а говорила, что знает: надо жить, жалея, так, а не иначе. И помогала соседям, знакомым, даже случайным людям, но в отличие от Саши за себя умела постоять и себя жалеть не забывала. Умирая, всё жалела себя, говорила: «Похудела-то как, голубушка. А хороша была».

И Сашины теории перед её мужеством казались немощными, и сам он был до конца ни в чем не уверен.

Саша хотел увидеть Вадима даже не столько из-за того, что боялся за него в эту ночь. Мыслью подсознательной, неопределённой, а потому более притягательной было стремление довериться силе, живущей в Вадиме. Притягательность этой силы была в опасности, которую она несла для Саши.

«Наверняка найду его, если пойду по центральным улицам, здесь светло, он, верно, бродит, как зверь», — говорил себе Саша.

Они встретились на Садовом кольце, недалеко от дома Вадима. Если Саша обрадовался, закричал издали Вадиму, то Вадим недовольно скривил лицо и, видимо, хотел спрятаться, но нынешнее его ощущение будущего успеха, гордость не позволили ему двинуться назад, но и вперёд он не пошёл, стоял и ждал, когда Саша сам подбежит.

— Я искал тебя, думал помочь, — робко сказал Саша.

— Что — помочь? Ты забыл, я ударил тебя, — медленно произнёс Вадим.

Но Саша уже находил счастье, особое удовольствие в своей покорности.

— Я простил тебя, — быстро сказал он.

Вадим долго молчал, кусал губы. Казалось, слова, которые он не мог произнести, точно душат его, давят на горло.

— А ты меня спросил? — наконец с трудом сказал он. — Хочу ли я прощения твоего? Нужно оно мне!

Саша растерянно улыбался. Он хотел обрадовать и Вадима, и себя — покорностью, а Вадим как будто ещё раз ударил.

— Это ничего, — быстро зашептал Саша. — Ты потом поймёшь. Бомжиху мы спасли и ещё мальчика спасли. Врач сказал, что ещё час — бомжиха умерла бы.

Он как будто извинялся перед Вадимом — опять почувствовал, что находит в этом особенное удовольствие.

— Ты унизиться передо мной хочешь? — догадался Вадим, и ярость скривила его лицо. — Ты унизиться для того хочешь, чтобы возвыситься надо мной. Покорностью возвыситься надо мной, виноватым. Так знай же, запомни: я не виноват ни в чем, ни перед кем, ты вот думаешь — я злой, а ты пойди со мной везде, по городу, в дома заходи и думай, где зло. Тогда везде будет казаться зло.

И то, что он понял Сашу, ещё больше взволновало Вадима. Он почти закричал:

— Как я ненавижу твоё право жалеть. Ты сам себе это право дал.

Ему показалось вдруг, что его слова о зле Саша не слышит, и оттого он беззащитен перед ним, Вадимом.

Между тем они шли по направлению к дому Ильи Михайловича, шли для того, чтобы увидеть Лену: Вадим — свою бывшую любовницу, девушку из богатой семьи, а Саша — несчастную безумную девочку, которая так хотела жить любовью и состраданием.

Они, как и многие друзья Ильи Михайловича, шли на рассвете в его дом, и Вадим, услышав, как весело садятся за шумный завтрак, догадался, что Лена вернулась.

— Ты невыносим, иди погуляй, Арабескин, — сказал учитель.

Арабескин ушёл, он смеялся. Свет входил в окна и рдел на вишнёвой занавеси. Арабескин ехал по перилам, школа блестела табличками с пояснительными надписями.

Арабескин вышел во двор. Двор — это переход от улицы к дому, во дворе смешивается порядок дома и улицы. Арабескин начинался в этом дворе, он здесь ломал и строил. Ломал ветки и строил футбольные ворота. Во дворе был ученик Мякшев. Он сидел лицом к зданию школы и считал окна. Как всякий сидящий человек, он любил слова, он складывал их в правильные фразы.

— Ты вот сидишь, — сказал Арабескин, — а позади тебя, средь буйных зарослей травы струится ручей, отливающий нежным светом.

Мякшев обернулся. Стволы деревьев мешали ему увидеть.

— Встань, Мякшев, — сказал Арабескин. — Я бронирую тебе в мире сидячее место.

Мякшев встал и обернулся. За деревом, в углу двора стыдливо писал пятилетний мальчик. Мякшев ухмыльнулся и сел.

— Ты дурак, Арабескин, — сказал он. — Тебя выгонят из школы за неуспеваемость.

Арабескин стоял на длинных ногах и смеялся. Он наблюдал драку воробьёв. Улицу заштриховывал школьный забор.

Старый повар Пётр Кондратьевич сидел на табуретке около чёрного хода в столовую, курил и вздыхал.