Евгения Берлина - Чужой Бог

Саша как будто смутился.

— Почему они-то мёртвые? — тихо спросил он. — А ты живой?

— Я-то живой, живой, — язвительно ответил Вадим.

Ярость, презрение настолько корёжили его, что он, повторяя:

— Я-то живой, веришь? — неожиданно ударил Сашу по лицу, и сам ожидал удара в ответ, чтобы бить, бить всех этих мечтателей, уродов, как будто защищая от них свой новый мир.

Но Саша не ответил ему ничем. Он опустил голову и пошёл вслед за ребятами, осторожно несущими больную бомжиху.

Вадим постоял в пустой комнате — постояльцы разошлись кто куда.

Он вышел на улицу, день был пасмурный, туманный, солнце с утра так и не пробилось.

Вадим медленно шёл по старому Арбату, потом, выйдя на Гоголевский бульвар, пошёл по нему, вдыхая сырой, но ещё свежий, пахнущий немного бензином и машинной гарью московский воздух.

На бульваре девушка в сером пальто медленно шла по боковой аллее и время от времени взмахивала руками, как будто молилась или репетировала пьесу. Волосы её были растрёпаны, пальто измято, как будто она провела ночь в случайном убежище, а не дома.

Вадим сначала прошёл мимо, во власти своих новых мыслей, с брезгливой, презрительной гримасой отвернулся от девушки, вид которой так отвечал его жестоким мыслям, и лишь позднее резко остановился. Он узнал, он не мог не узнать её.

— Лена, — тихо позвал он, повернувшись. — Леночка, иди ко мне.

Лена попятилась от него и, испуганная, побежала прочь.

На рассвете вернулся домой Илья Михайлович. Большую часть ночи проходив по городу, мучимый страхом не только за Ленину жизнь, но и за свою собственную, он невольно думал о смерти.

Реальность смерти в ночном пустынном городе, грязном, отяжелевшем, где ещё оставались невнятными звуками крики многочисленных торговцев, размахивающих, трясущих в руках яркие одежды, тихих разговоров-соревнований, разговоров-сравнений дам в модных пальто, деловых людей с энергичными липами, — возможность смерти в таком жестоком мире он воспринимал со всё возрастающим страхом.

И мысль о том, что где-то в этом огромном пространстве бродит его Лена, уже не могла быть ясно осознана, иначе он бы не выдержал.

От постоянного страха эта мысль претерпела странную метаморфозу: он начал думать, что с Леной, маленькой озлобленной женщиной, ничего не может случиться, потому что она заодно с этим преступным, потерявшим управление городом, где слишком много желания власти и нелюбви, — он иногда как будто забывал, что она больна и беззащитна.

И когда он так думал, он жалел себя — и мог жить дальше.

Иногда, на вокзалах, в переходах метро, вглядываясь в лица опустившихся людей, он стыдился того, что дурно думает о дочери, и в оправдание он говорил себе, что это не он так дурно думает о Лене — это она ушла, чтобы отомстить ему.

И наконец мысль о том, что Лена мстит именно ему, окончательно овладела бедным Ильёй Михайловичем: и долгая пустая ночь, и её аборт, её болезнь — всё это теперь на нем, он один отвечает перед знакомыми, друзьями, родными, перед испуганной, ничего не понимающей Аллочкой… он один…

Илья Михайлович подумал: «Один перед Богом? Вселенной? Вечным разумом?» и захохотал.

Он стоял в эту минуту возле Казанского вокзала, прислонившись спиной к красному кирпичу стены ЦДКЖ, лицо его случайно оказалось рядом с весёлым лицом артиста на большой афише, их пародийное сходство было так сильно, что казалось: Илья Михайлович — в зале, вокруг публика, в чёрной ночи кругом прячутся люди, остро, с любопытством следящие за его страданиями, а сил играть уже нет.

«Мне ли бояться суда человеческого? — думал он. — Какой закон жизни я нарушил? Это они пришли и всё разрушили…»

Он не смог бы точно сказать, кто же это — они, люди другого времени, но у них была теперь сила, этот город, власть, и в насторожённой тишине ночи он чувствовал себя беспомощным.

В это утро дом Ильи Михайловича напоминал о времени приготовления к празднику. Накрывали стол, а так как ждали и Лену, и Илью Михайловича, и Вадима, и ещё нескольких знакомых, отправившихся на поиски, то накрывали не как к завтраку, а, скорее, к обеду — с закусками, жареным мясом и отварным картофелем.

Торопливые приготовления помогали не думать постоянно о Лене, но между Еленой Леонидовной и Анной было решено, что за стол сядут, только если станет известно, что с Леной.

Они говорили друг другу, что Лену обязательно найдут, наверное, она в больнице, и утром к ней надо поехать с бельём и передачей.

Елена Леонидовна догадывалась об отношениях Вадима и Анны, но сестру свою не винила: Лена была ещё таким ребёнком, что всё, происшедшее с ней, только раздражало Елену Леонидовну.

Её старшая дочь всегда избегала откровенных разговоров с матерью, и это Елена Леонидовна объясняла только запоздалым детством, а не стыдом: ни сама Елена Леонидовна, ни Анна не стеснялись говорить откровенно друг с другом, даже маленькая Алла всё рассказывала матери.

«Взрослые отношения сложны, полны тайн, скрытого соревнования, — думала она. — Разве Лена, открытая, ранимая, может понять это? И не поймёт никогда. Ей неизвестно будет это сладкое чувство власти слабого существа, женщины, над очень сильным, казалось бы, мужчиной».

Даже сейчас она насмешливо улыбнулась — тревога за дочь не была глубока.

«Как легко подчиняются мужчины внешней покорности милых, слабых женщин, как умиляются, сорят деньгами ради просто хорошо вымуштрованных матерями, себялюбивых, жадных, — размышляла Елена Леонидовна. — Сколько я знала женщин, пользующихся шумным успехом, достигших всего, что можно придумать, базарно, грубо ссорящихся между собой, устраивающих перебранку по любому поводу».

Но жизнь так устроена — это убеждение Елены Леонидовны уже никто не смог бы переменить, она давно приняла всё таким, как есть, и ничего уже не надо было менять ни в мире, ни в своей душе, и оттого можно было успокоиться.

Да, если бы не Лена, взбалмошная, безумная Лена, готовая пойти на любую глупость, всё испытать на себе. Где она сейчас? Среди бандитов, наркоманов, больных? Бедная, глупая девочка.

Вадим в эти минуты тоже думал о том, что, как бы ни был бесчестен и озлоблен мир, в нем «жить можно, только надо успокоиться и не обращать внимания…»

В своей комнатке, ночью, голодный и усталый после часов поисков, ждал он рассвета и боялся наступающего дня.

Он сам не понимал, чего же ему бояться? Любимец коммерческого директора Игоря Грапского, подающий надежды юный коммерсант. Даже случай с Леной всего лишь именно случай, эпизод, не больше.

Вадим ходил по комнате в расстёгнутой рубашке, растрёпанный, болела ступня, стёртая в узком ботинке, хотелось спать, но он не разрешал себе спать.