Ирина Дудина - Пение птиц в положении лёжа

Старший визжит, плюёт на младшего, попадает на К.-старшего. К.-старший уткнулся в экран, не замечает. Младший начинает весело кувыркаться на диване между папой и мамой. Он высоко задирает попку, смотрит на мир снизу вверх между ног, отталкивается ножками, становится на голову — заезжает папе ногой по уху, визжит, хохочет. Старший рычит на младшего, пытается ухватить его.

Беготня, удары кулаками, плевки, визги возобновляются. Я ухожу на кухню, чтобы съесть что-нибудь вкусненькое. На нервной почве. Крики на детей ни к чему не приводят. «Саша, делай уроки». — Визг, хлопанье дверью. Младший подползает к двери и попой стучит по ней. Дверь распахивается, там прячется старший и пугает младшего. Визг, переходящий в истерические вскрики. Папа идёт в туалет. Он уже всем позвонил. Единственное его спасение — унитаз. Он включает воду и надолго там застревает. Я прикрываю дверь на кухню, что-то жую. Маленький бьёт кулаком по стеклу, врывается на кухню, прячется у меня под стулом. Старший кидается в него кубиками и пластмассовыми буквами.

Дети обзываются новоизобретёнными ими словами, с вплетением неприличного детского смысла, типа «писька» — «сам ты писька» и т. д. Наконец маленький бежит на горшок. Снимает штанишки, делает маленькую каку. Я вытираю ему попу. Через минуту маленький опять кричит: «Я хочу какать!» Садится. Папа выходит из туалета. Я смотрю на младшего, третий раз кряхтящего на горшке. «Это у них семейное», — ставлю диагноз.

Наконец, младшего прошибают слёзы: «Я хочу какать. Мне никак. Почему мне никак не покакать?» Ему утирают то слёзы, то попу. Центр визгов и рыданий переносится в ванну, где его подмывают. Старшему делают внушение: «Не бесись с малышом! Не возбуждай его. Он на нервной почве не может покакать». Белокурый рыдающий ангел на красном горшке. Темноволосый Маугли наказан, стоит в углу и из угла старается напугать малыша.

Договорились встретиться у метро с Гришей.

Боже, какой ужас! Гриша, некогда вполне красивый, высокий и кудрявый еврей, — каким он стал! Такое трудно вообразить. Ещё год назад он был жилист и лысоват. Сейчас — живые мощи. Зубы повыпадали. Глаза сверкают неземным привлекательным блеском.

«Гриша! Что с тобой?» — «Наша группа пошла на голодовку. Я голодаю уже шестой день. Извини, я сплюну». — Он перевесился через перила платформы, стал что-то жёлтое сплёвывать. «Что это? Тебя, наверное, желудочный сок замучил. Выделяется. Тебе есть хочется, бедный. Зачем ты так себя мучаешь?» — «Я выдержу, обязательно выдержу. Помнишь, там, в рассказе „О настоящем человеке“, фашисты налили голодному русскому стакан водки. Он выпил — и не пошатнулся. Так и я. Я выдержу. Я всё выдержу до конца. Проявлю характер, волю. Нам нельзя есть. Ещё один день — а потом стакан сока. И медленно, медленно — выход из голодовки. Постепенно». — Гриша закатил глаза мечтательно. «О, если бы я был богат, я бы сейчас ел, ел икру, бутерброды с икрой, курочку гриль. Много курочек. Пир. Я пировал бы, если бы был богат. Знаешь, мне по ночам снится, что я ем. Много ем. Потрясающие вкусности. Торты. Икру, шашлыки, шоколад… курочки-гриль. Много-премного курочек!»

«Гриша, тут что-то не так. У йога должна раскрыться какая-то чакра, он должен насыщаться космической энергией. У тебя что-то не открылось. Что-то не сработало. Ты похож на блокадника, умирающего от голода. Йогу не могут сниться пиры. Йогу не может сниться мясо». — «Нет. Может. Вот она, колбасочка копчёная. Сервелат, бифштекс, курочка опять же гриль. Грилёныш маленький, крылышки румяные, похрустывают…» — «Гриша, опомнись, Гриша. Ты бредишь. Ты сейчас упадёшь в обморок».

Мы между тем шли по заливу. Я лоснилась от загара. Он машинально передвигал ссохшимися мохнатыми ногами.

«Нет, русские после первой не закусывают. Я вытерплю», — продолжал уговаривать себя Гриша.

Я была в ужасе. Вдруг он потеряет сознание, упадёт в обморок, что я буду делать с ним, на берегу дикого залива? «Плюнь на всё. Я куплю тебе сок», — предложила я. Гриша противно сплюнул чем-то вонючим в синий красивый залив, бурлящий ветром и солнцем. Проявил силу воли. Отказался.

«Зачем тебе это?» — «Полезно, шлаки из организма выходят. Моё тело подготавливается к новой прекрасной жизни». — «Да брось ты, у тебя нет шлаков. Это не шлаки из тебя выходят. Куски полезного тела». Гриша не поверил. Жадно закурил.

Голодать почему-то соглашался. Курить не мог бросить. Курящий йог Григорий…

О том, как йоги спят на битом стекле, или Рахметов — на гвоздях, — все слышали, читали, видели. Многие знают истории о том, как некоторые люди обладают даром поедания стекла и других неподобающих предметов без вреда для себя.

Сергей, в присутствии моей подруги, рассказал историю о том, как в трудных обстоятельствах жизни, в тюрьме, то ли чтобы умереть, то ли чтобы попасть в лазарет, он проглотил несколько гвоздей. Когда в лазарете ему сделали рентген — гвоздей не оказалось. Переварились от желудочной кислоты, поработавшей во всю свою мощь для спасения хозяина.

Подруга рассердилась, не поверила: «Ну съешь, съешь хоть самый малюсенький гвоздик на моих глазах. Ну хоть эту маленькую кнопочку». Тут рассердился Сергей. Даже рассвирепел. Он своим рассказом хотел растрогать, вызвать сочувствие к своей тяжёлой жизни и к своему героизму в экстремальной ситуации. Есть гвозди без острой нужды, лишь с целью доказать феноменальные особенности своей желудочной кислоты, отказался наотрез.

Моя прабабушка рассказала одну историю на ту же тему, которая произвела неизгладимое впечатление на меня.

Однажды зимой, ближе к ночи, в деревне в трёх километрах от Волги, к ним постучались в дверь. Артель заблудившихся в пурге мужичков. Шли в другую деревню на заработки, да не дошли. Уже несколько часов кружились в белой мгле.

Пустили в дом всю ораву на ночлег. Напоили чаем, накормили, чем могли. Один мужичок говорит: «Ох спасибо, хозяюшка. Напоила, накормила. Только отблагодарить нечем за ваше гостеприимство. Без денег мы. Ещё не заработали». — «Да чего уж, с Богом. Не обеднеем» и т. п. Тут мужичок вдруг и говорит: «А хочешь, хозяюшка, я тебе интересное покажу?» — «Ну покажи, коли не шутишь». — «А дай мне стакан. Не бойсь, пустой стакан». Дала. Он взял его, надкусил крепкими зубами, разжевал, проглотил. Ещё откусил — разжевал — проглотил. Так весь стакан и съел.

— А что было наутро? — спросила я бабушку.

— «Что, что»! А наутро — помер.

Меня в комсомол не с первого раза приняли.

Представитель райкома комсомола был молодой парень, с гладким розовым лицом затянувшегося детства. Комсомольские чины культивировали в себе комсомольский задор, к тому же работа у них была такая — с пионерами и юными, школьного возраста, комсомольцами. Наверное, поэтому работников райкома — мужчин отличала нездоровая моложавость, какое-то подозрительное отсутствие растительности на лице, пионерский блеск в глазах, я бы не сказала, что неприятный.