Олеся Мовсина - Чево

Капитан радостно запотирал руки и предложил устроить немедленный допрос. Для чего посоветовал вытащить из Альбининого рта кляп, но тощих рук ее не развязывать во избежание рукопашной.

Оказалось, что Кисса писать не очень-то…

Никакого Рукова Пашу она не знает, — начала невкусно плеваться словами Протеина. Взяли ее без поличного, с Поличным она рассталась уже давно, недели две назад, а то, что юноша из горного Тибета убил юношу из Горного университета — про то она сама только вчера услышала и к этой истории никак не причастна.

— Тибе-мине, — запутался Капитоныч, — тебе-то не об этом надо говорить. Мене-то интересно знать, куда злодеи увезли внучку-жучку.

Тут посыпался такой отвратительный и бессвязный горох, что Дарницкий, не дожидаясь приказания, взял на себя ответственность и залепил этой ответственностью ответчице рот.

Все вздохнули с облегчением, даже Кисса через клетчатое витражное стекло.

Тогда Капитон Капитоныч полез в карман за словом, достал спичку и подержал ее перед лицом присутствующих — маленькую такую речь . Безумицу надлежало образумить в соответствующей камере, там ей будет оказано лечение в усыпленном состоянии, затем — вдето в ухо особое кольцо, по которому девицу опознают во время следующего захвата. И уж потом — здравствуй, свобода!

Дарницкому же, Нарезному и Бабаевскоему предстояло на ночь глядя (или же — несмотря на ночь) отправиться в гости к собаководам (или, как выяснилось позднее, в резиденцию иностранного резидента).

В дороге Матвею вспомнилось:

«Он устало смотрел, как она обувается, ладно, ничего не попишешь, раз уж всё решено. Она торопилась, пока оба всё-таки чего-нибудь не передумали. И старалась не поднимать к нему глаз.

Из кухни как нарочно выглянула его мама — в очередной раз позвать на чай с пирогами. Мама всё поняла быстрей, чем они успели навесить маски непринужденности.

— Душенька, ты, как филолог, конечно, должна помнить: я вот хожу несколько дней, и в голове у меня вертится фраза: „В одну упряжку впрячь неможно… кого-то и трепетную лань“. Кого? — ловко вынырнула мама из вопроса о чаепитии.

— Коня, конечно же, коня, — машинально взглянула она, поняв вопрос не то превратно, не то — в самый раз.

И попросила у него, уже открыв входную дверь:

— Я, кажется, забыла в комнате… расческу…

И пока он ходил в комнату, выпалила (уже на лестничной площадке — чтоб не догнали с ответом):

— А у меня почему-то в последние дни другая фраза вертится: „Не суждено, чтобы сильный с сильным соединились бы в мире сем“. Не помните, как там дальше? — последнюю фразу скрасила доброй усмешкой, чтобы никого не обидеть, но обнять добрую женщину-маму всё-таки не решилась.

И метнулась по лестнице вниз.

— А расческу я не нашел, — только и смог объяснить он, когда мама растерянно захлопнула дверь». [1] Марков М. И. Рассказы. СПб, Ладушка, 1999. С. 21.

В дороге Матвей не думал ни о Фенечке, ни о Косте. Угораздило его сесть на какой-то почтово-багажный (ближайший по времени, но ползущий до его родного города двадцать часов противу обычных девяти). Зато будет время всё обдумать и успокоиться. Успокоился он сразу, а думать не хотелось.

Единственный пассажирский вагон населяли кроме него две пожилые проводницы да грустный старик профессорского вида.

Но на какой-то станции с криками и грохотом ворвались штук пять баульных бабок и начали занимать «места получче». Почему-то их раздразнили неоткидывающиеся кресла: желая немедленно улечься спать, бабки принялись выламывать спинки, ссылаясь на какой-то там прошлый раз. Сделав дело еще до того, как тронулся поезд, они стали было укладываться, но тут какая-то вспомнила: я ж задом не могу! — и метнулась к другому ряду, где кресла смотрели обратно:

— Сынок, мы в какую сторону едем?

Если мир в одночасье лишится дураков (почему-нибудь или чудом), он взлетит на воздух, приобретя райскую невесомость.

На вокзале на подоконнике, где ему пришлось провести хвостик ночи, Матвей прочитал: «Мужской образ — поиск и смерть; женский — творение и рождение». Синим фломастером и едва ли не хромающей орфографией. Явно не Мирча Элиаде писал. Но может быть, кто-то из начитавшихся.

Эта сакрализация всего окружающего пространства чревата полной профанацией. Нет, не чревата, повальная сакрализация и есть профанация. Чем больше глобальных смыслов находим мы у себя под ногами, тем проще перешагиваем через них или даже затаптываем в грязь. Наверное, это естественно. Если идея превращается в миф, то ей суждено пойти по рукам.

Девушка, разочаровавшись в посетителе (ожидала, видно, кого-то другого), всё отрицала. Нет, вы, наверное, ошиблись. Да, мы купили эту квартиру три года назад. Но нет, у прежних жильцов не было больного сына. Кажется. Нет, она не знает их нового адреса. Извините, она… — и уже начала раздражаться.

Соседка его узнала. Даже — кажется, Матвей — вспомнила по имени. Костю родители увезли, да давно. Обменяли эту трехкомнатную на другую, поменьше, зачем, не знаю. Куда?

А он вспомнил — письма! — и снова дернулся к кнопке звонка.

— Опять вы? Какие письма? — это неважно, притворялась она или правда была такой дурочкой. — Ах, письма… что-то припоминаю. Да, сюда приходили какие-то письма без обратного адреса, и папа попросил на почте, чтобы нам их больше не приносили.

Вот и всё. Вот и всё.

А он так гордился тем, что может — на уровне — что помогает Косте своей писаниной, помогает — жить. И не то чтобы он никогда не предполагал. Такой возможности. Но как она с первой попытки попала в точку? Лисенок…

Следующая ночь была ночью настоящего кризиса. Видимо, давно должно было ему случиться, да и повод-то больно хорош! После почты (где ему вернули несколько замызганных конвертов), после трех-четырех знакомых (где его едва узнавали по каким-то там причинам пятилетнего возраста), после паспортного стола (где ему отказали в выдаче явок и адресов), Матвей не ощущал себя вполне живым.

Так что — когда его родная бабуля, тучеподобная баба Роза ахнула в открытую дверь: «Кого принесло, твою мать!», — Матвей не обиделся и не рассмеялся. Он с трудом поднял ногу, дабы переступить порог (тем более что хозяйка его к этому не очень-то поощряла), протянул бабе Розе мешок с едой и выдавил из себя, как капельку пасты из тюбика:

— На одну ночь.

Роза недоверчиво попятилась и лишь заикнулась:

— А может, у Вальки переночуешь? — но тут же поняла, какой он усталый, пьяный, несчастный и злой, а потому решила постелить ему на балконе.