Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2012)

Правильный ответ — обо всем. И каждый ее абзац Юрий Михайлович мог бы развернуть в отдельную статью или даже монографию. Но не успел, а может быть — и не хотел. Вспомните стихотворения в прозе Тургенева, которые многие тщетно пробовали привести к «правильному» виду или дописать…

Зато в сборнике материалов первых таллиннских Лотмановских чтений все на редкость правильно и упорядоченно. Это — своего рода экстраполяция прославленных тартуских «Трудов по знаковым системам» на наше время. Разноплановые и разножанровые материалы объединяет только верность общим научным признакам лотмановской научной школы, которую сам он называет (в цитатах) тартуской, а последователи, в зависимости от возраста и местожительства, или «тартуско-московской», или «московско-тартуской»…

Сами эти принципы сформулировать нелегко, но главное здесь — интерес и любовь к изучаемому материалу, точность и честность его трактовки, широта и глубина знаний, истинная междисциплинарность (не как мода, а именно как принцип, обеспечивающий понимание).

Том посвящен переводу — как в традиционном, узком понимании, так и в широком, разработанном Лотманом в его последних культурологических книгах. Этой проблеме посвящено открывающее книгу методологическое вступление известного московского философа Наталии Автономовой.

Много в книге и других громких для нашей гуманитаристики имен: Лариса Вольперт, Игорь Пильщиков, Николай Богомолов, Вадим Парсамов. И практически о каждой статье стоит и есть что рассказать.

Например, Пильщиков, опираясь на высказывания М. Гаспарова (постоянного участника ТЗС), показывает особую значимость для стихотворного перевода воспроизведения звукового строя переводимого текста, который иногда может стать даже важнее смыслового. Вольперт сопоставляет два знаменитых стихотворных «Сна» — шедевры Байрона и Лермонтова; А. Данилевский показывает интересные важные переклички «Записок сумасшедшего» и «Горя от ума»; Богомолов объясняет, почему Ходасевич не написал (и, по его мнению, не мог написать) учебник поэтики, и т. д.

Особый интерес представляют также исторические и искусствоведческие (в традиционном понимании) исследования, вошедшие в сборник, в том числе о русско-эстонском диалоге.

Завершают книгу программы двух таллинских Лотмановских конференций. Значит, скоро выйдет второй выпуск книги, посвященный на этот раз проблеме случайности и непредсказуемости в культуре. Как говорится, дело Лотмана живет и побеждает!

В е н. Е р о ф е е в. Москва — Петушки. Поэма. СПб., «Вита Нова», 2011, 520 стр. («Рукописи»).

Наконец-то бессмертная поэма Венички Ерофеева вышла в Петербурге! Причем сразу же — в дорогой престижной серии издательства «Вита Нова» «Рукописи» — то есть, если повезет (окажетесь на презентации или ярмарке) — ее можно купить тысячи за две с половиной, если нет (начнете искать подарок в магазине) — еще раза в два дороже.

Тем не менее, кроме самой поэмы, которую, я уверен, большинство давно знает наизусть и без дорогущей книги (а если не знает, и читать никогда не станет!), в увесистый том в коже с металлическими углами вошло несколько замечательных дополнений, составляющих ровно две трети книги. Из-за них-то ее и возьмут в руки те, кто поэму читал и знает.

Сначала — о соавторе: именно так хочется назвать художника-«митька» Василия Голубева, в полном смысле слова насытившего основной текст книги иллюстрациями. Их здесь 44 двусторонних листа: на обороте — пронумерованные «мятые» страницы из Веничкиной, очевидно, записной книжки с написанными от руки названиями глав, на другой — собственно картинки с подписями, взятыми из соответствующих глав. На четыре страницы текста приходится, таким образом, по вклейке.

Это явный и в большинстве случаев печальный гротеск на тему нашего недавнего прошлого, объяснить которое нашим детям уже практически невозможно. Той же невыполнимой, по сути, цели служит и обширный комментарий, составленный известным специалистом по русскому мату и автором бесконечного словаря этого самого мата Алексеем Плуцером-Сарно.

Любители поэмы знают уже два объемистых комментария к «Москве — Петушкам», причем первый составлен замечательным ученым Юрием Левиным, а второй, по объему в несколько раз превышающий поэму, — знатоком творчества Ерофеева Э. Власовым. Оба писали для тех, кто без словаря и комментария ни за что в поэме не разберется, — для иностранных (австрийских и японских, соответственно) студентов, оба публиковались сначала там, а уж потом — тут.

Плуцер-Сарно прекрасно знает эти комментарии и довольно язвительно комментирует их в своих комментариях. Своим же дает изощренное название — «Энциклопедия русского пьянства. Заметки на полях поэмы „Москва — Петушки”», достаточно точно характеризующее природу озаглавленного текста, который начинается словами «Комментатор всегда ставит перед собой нерешаемые задачи».

В области нечастой, прямо скажем, в поэме обсценной лексики и особенно знаний, касающихся спиртных напитков, у Плуцера-Сарно немного (а то и вообще нет) конкурентов, поэтому с описаниями водок, настоек, портвейнов и знаменитых Веничкиных коктейлей со ссылками на специальную литературу все здесь в порядке. И благодаря этому комментарию книга Ерофеева действительно может показаться некоторой сагой о русском пьянстве — что, разумеется, далеко не исчерпывает ее смысла. То есть не за это ее любят миллионы русских и нерусских людей, в том числе и тех, кто не то что «Слезы комсомолки», но и портвейна «Кавказ» никогда в жизни не пробовали и не попробуют.

Конечно, вся эта информация очень нужна и интересна, но вот решительное преобладание именно ее в соотношении с остальными нуждающимися в пояснении «реалиями и интертекстуалиями», как выражается питерский ученый, кажется неоправданным. Тем более что в иных, не алкогольных и не обсценных сферах знания сам комментатор нередко оказывается уязвим.

Только два примера наугад: комментируя нехорошее слово «падла», Плуцер-Сарно апеллирует исключительно к словарям уголовного жаргона и упускает то, что принято называть «внутренней формой» слова, его этимологию. Однако по словарю Даля первое значение слова «падла/падло» — не дурной человек и тем более не падшая женщина, а именно падаль, мертвечина, что, понятное дело, для Ерофеева важно не менее, чем обыденная блатная брань. Припомним также слова, которыми Георгий Конисский заканчивает свою автоэпитафию: «Сего тут падла зарыты грешны кости / В год семисотый пятый девяностый» — то есть известный православный иерарх именует этим словом свое собственное мертвое тело…