Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2013)

Григорий Дашевский, Анна Наринская. О чем речь. Из чего сложилась литературная жизнь. — «Коммерсантъ Weekend », 2012, № 49, 21 декабря < http://www.kommersant.ru/weekend >.

«В самом начале лета перестал работать московский клуб „Проект О.Г.И.”, бывший в начале 2000-х одним из самых важных „идеологических” мест в Москве. Его закрытие во многом знаменует конец советского феномена всепобеждающего разговора. Основанный детьми диссидентов, „О.Г.И.”, в принципе, был репликой советской интеллигентской кухни в отсутствие советской власти. Восприняв эту кухонную стилистику — разговоры о важном, плюс выпивание, плюс песни и пляски, — „О.Г.И.” обеспечил преемственность поколений московской богемы. Кстати, для большинства иностранцев, которые туда приходили, самым сильным впечатлением оказывалось невероятное смешение возрастов. Это было не просто место мирного сосуществования отцов и детей — это было место, где они (в отличие от того, что часто происходит в домашней жизни) участвовали в непрерывном интересном для тех и других и вообще для всех разговоре».

«В качестве самоутешения можно сказать, что сегодня мы приблизились к цивилизованным странам с их торжеством small talk — ненапряжно-увлекательного разговора о пустяках. А для такого, надо признаться, антураж „О.Г.И.” совсем не подходит. Так что хватит, поговорили».

«Деревня пока еще есть». Лауреат премии «Русский Букер» Андрей Дмитриев — о деревенской прозе, переменах в обществе и неоднородности России. Беседу вел Кирилл Решетников. — «Взгляд», 2012, 5 декабря < http://vz.ru >.

Говорит Андрей Дмитриев: «Деревенская проза и проза о деревне — это разные вещи. То, что называют деревенской прозой, основано на неком мифе. Под мифом я в данном случае подразумеваю не вранье, а определенную конструкцию, модель мира. Миф этот был задан, по большому счету, двумя произведениями, которые написали два городских человека. Одно из них — это рассказ Юрия Казакова „Запах хлеба”, а другое — рассказ Солженицына „Матренин двор”. Там существенно противопоставление города и деревни: город — это упадок и растление, а в деревне живут праведники, деревня сохраняет подлинную жизнь».

«Думаю, что деревенской прозы в этом смысле уже давно не существует. <...> Если говорить о каком-то продолжении, о том, что осталось, то я бы назвал Бориса Екимова. Это, может быть, единственный большой, мощный писатель, который по-прежнему пишет о деревенских жителях. Конечно, это уже не та деревенская проза, что была в 1970-х, но все-таки, поскольку деревня пока еще есть, есть и литература о ней».

Максим Кантор. Привычное дело. — «Перемены». 2012, 6 декабря < http://www.peremeny.ru >.

«Умер Василий Белов, его называли писателем-деревенщиком. Было такое определение: „деревенская проза” — как будто в России есть какая-то проза, помимо деревенской. <...> Городские писатели в России имеются: это Достоевский и Гоголь, но их идеал — крестьянский. А уж про других и говорить нечего: Толстой, Чехов, Лесков, Пушкин, Тургенев, Есенин, Шукшин — это деревенская литература в самом чистом виде».

«Другая повесть у Белова называется „Все впереди”; мало есть на свете столь точных пророчеств. Повесть эту считали вульгарным пасквилем на прогресс. В книжке описывается, как патриархальную любовь променяли на ничтожную городскую дрянь. Тогда (это написано лет тридцать пять назад) казалось, что характеры ходульны, а конфликт неубедителен. <...> Однако все произошло именно так, как описал Белов — и с тысячекратным увеличением. Действительно, все, что любили, потеряли — взамен получили много пестрой дряни».

Литературная битва полов. — « Thankyou.ru », 2012, 28 декабря < http://blog.thankyou.ru >.

Говорит Андрей Рудалёв: «В прозе женщины нет прорывов, она не способна на новую идею, новое слово, там есть уют, особый колорит, теплота, но не более. Да, она стремится к художественной безупречности, к эстетизму. Но надо ли это литературе, безупречен ли Достоевский? Женщина — хранительница очага литературы вчерашнего дня. Она — поклонница литературы, может быть более чутким и верным, чем мужчина, читателем, исследователем, но она совершенно не способна на движение вперед».

Георгий Любарский. Мракобесие, или Наших бьют. — «Эксперт», 2013, № 1 < http://expert.ru >.

«Когда молочнокислые бактерии едят молоко, оно со временем становится таким, что в нем уже не могут жить молочнокислые бактерии. Организмы портят собственную среду — она становится непригодной для их жизни, потому что в ней слишком много продуктов их жизнедеятельности.

Мы живем в эпоху победившего (почти) рационализма и научного мировоззрения. <...> Так было не всегда, рационализм встал во главе мировоззрений сравнительно недавно. И за пару веков развития и в конечном счете господства поменял культуру, в которой рос, выделив в нее результаты своего развития. Создал себе проблемы с воспроизводством.

То есть ведущие тенденции нашего времени (демократия, экономоцентризм, сциентизм и проч.) и являются важными причинами роста мракобесия, и это не мешает признавать, что эти самые ведущие тенденции развились благодаря рационализму».

Евгений Майзель. Всюду Бог? Пробные заметки о религиозном кино. — «Искусство кино», 2012, № 9, сентябрь.

«Богооставленность — это единственное состояние духа, при котором можно говорить о триумфе материи, но никак нельзя — о триумфе атеизма. Богооставленность означает в числе прочего именно боль утраты или изначальной нехватки. Кинематограф почти с самого своего рождения производил картины, тесно связанные с религией любыми способами — от различного выражения конфессиональных ее форм (вспомним феномен „католического кинематографа”) до выражения атеизма или радикальной богооставленности (тоже сильная способность кинематографа в силу объективирующего, полуавтоматического и тем самым как бы „научного” характера кинопроизводства). XXI век продолжил эту традицию, подарив миру за минувшее десятилетие с лишним как минимум несколько хитов богооставленности, из которых каждый — с репутацией шедевра. Сокуровский „Фауст” (2011), привезший в Петербург венецианского „Золотого льва”, — это одна из вершин нашего времени по части перевода литературы Просвещения в гностический хоррор, сосредоточенный на несовершенстве Творения и на триумфе князя мира сего в образе уродливого фармацевта с атавистическим хвостом на копчике».