Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2013)

Лидочку автор представляет читателю как продолжение Линдта. Правда, дедушка с внучкой видится только раз, возвращая ее после попытки суицида в мир живых. Но она важна для ученого. Он ведь и в Галине Петровне искал Марусиного света, а вот во внучке этот свет вроде есть. Она мечтает о собственном доме (по сказочному стечению обстоятельств именно Марусин дом, что Чалдоновы купили, оставшись после окончания войны в Энске, ей и достанется), заслушивается уроками домоводства, наизусть заучивает книгу рецептов Елены Молоховец (звучит почти пародийно, но автор здесь вполне серьезен). Но бабушка отдает Лидочку на танцы, и обладающая уникальными данными девочка дорастает чуть ли не до примы. По окончании училища она танцует партию «Жизели» (неслыханная честь для выпускницы), однако тут же расстается с карьерой, принимая предложение бизнесмена Лужбина. Избранник значительно старше ее, умен, сдержан, добр, без памяти влюблен и предлагает главное — жить в собственном (Марусином) доме, возле леса, среди пахнущих древесной стружкой балок и ароматов дыма и хвои. Лидочка привыкает к роли хозяйки, воплощая все свои кулинарно-бытовые умения и залечивая полученные ранее любовные раны. Но тут Галина Петровна делает царский подарок — находит покупателя на дом супругов, добавляет денег и приказывает Лужбину быстренько переезжать с женой в Москву и не заставлять гениальную балерину варить борщи, когда в Москве по ней Большой плачет. Лидочка же, узнав о грядущих переменах, пытается покончить с собой, только бы не расставаться с облюбованным местом, а до великого будущего ей дела нет. Завершается все благополучно, никто никуда не переезжает, планируются дети и внуки.

Собственно, об этом и роман, название нас не обманывает — жизнь окружающих гения женщин показана подробнее, детальнее, интереснее его личной биографии, о по всей видимости очень важных собственно научных изысканиях Линдта, равно как и о его «службе», мы узнаем ничтожно мало.

Роман и не о науке — он об «отношениях», о стремлении к человеческому счастью, о попытке определения — что, собственно, оно есть такое, это вечно ускользающее счастье. Когда Линдт любит Марусю, перед нами, кажется, стремление к гармонии: интеллект стремится обручиться с домашним уютом, инновации желают традиционности, дабы образовать синтез. Но счастье это недостижимо, по крайней мере для главного героя. С его собственной женой Галиной не получается ровным счетом ничего. Лидочка, с ее гениальной телесной одаренностью, метафизически наследует Линдту, причем по классической гендерной схеме: мальчики — физика и точные науки, девочки — балет (если бы Лидочка обрела авторской волей другой дар — хотя бы дар художника, проблема выбора между семьей и работой не выглядела бы столь драматично), но талантом своим — невзирая на классическую формулу о том, что талант есть поручение, — пренебрегает. У нее и мысли не возникает о том, что данное свыше надо воплощать. При этом финал книги явно трактуется самим автором как happy end. Конечно, сидеть под пледом с чашкой чая, разводить котов, приручать белок и выпекать плюшки — занятие приятное. Но по книге получается, что это не просто один из вариантов судьбы, но вариант самый верный, возвращающий натуру к ее цельности. Мне тоже частные истории ближе исторических полотен, но все же кажется, здесь автор чуть переборщил.

Степнова — умелый собиратель деталей: ученый у нее выглядит весьма аутентично, а вселенная пленников Терпсихоры — от профессионального сленга до психологических зарисовок и специфической картины мира — изображена столь фактурно, что кажется, автор лично зналась с классическим танцем. Даже прототип училища узнается — Пермское хореографическое. А вот рисунок судьбы героини не слишком убедителен: в балете до роли примы добираются только личности с сильным характером, а Лидочка, во-первых, своих интересов отстоять не может, во-вторых, согласна пустить под откос годы работы, и даже нигде не ёкает, ни доли сомнения. Это не сила, это — слабость.

Роман, однако, на то и роман, чтобы допускать самые разные, в том числе и символические толкования… Можно, конечно, Линдта сопоставить с Советским Союзом, погибшим из-за того, что слишком много внимания уделял вещам военным и был слеп и неумел, когда дело касалось семейного, частного. Маруся — дореволюционная Россия — оказалась недостижимым идеалом. Жизнь вместе с Галиной, пусть и с натяжкой, можно совместить с холодным расчетом брежневских времен. И как тогда быть с Лидой, которая к началу двухтысячных презрела все, кроме своего угла?

А в целом «Женщины Лазаря» намного оптимистичнее и мягче предыдущего романа. В «Хирурге» страданий и жестокости было с избытком, нынешнее произведение светлее и сдержаннее. Но скрепы творчества Степновой, сквозные темы — уже очевидны. В обоих романах (как и в нескольких рассказах) есть несчастные дети, обделенные родительской любовью, заброшенные, без поддержки справляющиеся со своими страхами. Степнова вообще остро сочувствует маленьким и беззащитным. Очень много — о «нелюбви», всеобщей, трагической: человеческое неумение договариваться, нечуткость, каскады несовпадений… В обоих романах писательница размышляет о даре, о призвании, об ответственности, о тяжести таланта и бремени гениальности… Однако если в «Хирурге» гению все же давался шанс изменить мир (безуспешно), то в «Женщинах Лазаря» гениальность и вовсе не имеет никакого отношения ни к улучшению мира, ни к счастью. Именно тут очевидно, что роман написан не мужской рукой:

«В разложенной на большом столе выкройке нового платья, в устройстве личного счастья горничной (прислуга Чалдоновых была почему-то особенно подвержена романтическим страстям, и Маруся то и дело выдавала очередную зареванную девушку замуж), даже в том, как Маруся, почесывая карандашом нежную шею, продумывала завтрашний обед, выгадывая из одного куска говядины и жаркое, и щи, и начинку для слоеных пирожков, — во всем этом была какая-то удивительная, трогательная, сразу понятная логика маленьких событий, из которых только и может сложиться большое счастье».

В этом смысле успех романа очень показателен — явно прочитываемый мессидж о том, что частное выше общественного, а строительство собственного дома, собственной семьи важнее любого дара, любого «поручения свыше», видимо, оказался удивительно своевременным. И критикам еще предстоит задуматься, что лежит в основе этой востребованности — усталость общества, социальная «сдача позиций» (гори все огнем, лишь бы дома все было хорошо!) или, напротив, столь чаемое обращение к «человеческому».