Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2013)

Всем остальным — сила и слава, мышцы и нервы,

золото, мясо, герои, перья, планеты,

пурпурный и золотой дождь,

а мне — пенной слюны

складка и бруцеллёз.

Своей работой Гольдин заостряет проблему существования поэтической субъективности в ситуации тотальной неопределенности. Как и Орфей из фильма Кокто, поэт стремится уловить в свои сети дивную музыку, но получается, что волна выкидывает на берег коммуникационные штампы и осколки (говорю безоценочно!). От романтической стратегии авторства остается лишь зуд письма, подталкивающий поэта к навязчивому (вос)производству смыслов. Но все-таки Гольдину не удается стать полноценным героем первого тома «Капитализма и шизофрении»: стремление рассказывать истории, «быть прочитанным и понятым» побеждает радикальность. Которая имеет место в творческой стратегии автора, чье имя неявно присутствует в сборнике Гольдина. Речь, разумеется, о Кирилле Медведеве и его книге «Тексты, изданные без ведома автора». Напомню, что этот сборник был составлен Глебом Моревым и вышел в издательстве «Новое литературное обозрение» в 2005 году, то есть уже после знаменитого «Коммюнике», в котором Медведев отказывается от каких-либо публикаций, кроме как в книгах, «выпущенных своим трудом и за свои деньги» и «публикации на собственном сайте в Интернете» [12] . Культурный — и политический — жест Медведева явился примером разрыва и проблематизации, под знаменем которых будут создаваться все будущие его тексты [13] . Жест Гольдина (перифразирование) указывает на то, что разрыв является «органичной» частью стратегии современного автора, не без ностальгии раздумывающего о том, как этот разрыв залатать. В отличие от Медведева, говорившего и говорящего простыми словами о непростых вещах, подход Гольдина отличается инструментализмом, в рамках которого поэтический «язык эпохи» (трудно найти более эклектичного автора) призван описать «техническое продолжение сознания» (И. Хассан). При этом проблематичным кажется отсутствие какой бы то ни было критической позиции по отношению к используемому языку. Можно предположить, что подобная установка вызвана недостаточным вниманием к работе московского концептуализма — но в таком случае, что оказалось для Гольдина важнее?

Возможно, дело в том, что крымский поэтический контекст (в рамках которого формировалось дарование Гольдина) центрировался вокруг другой, во многом противоположной концептуализму тенденции. В первую очередь, необходимо сказать о группе «Полуостров», созданной в самом начале 1990-х годов. Сегодня она представляется одним из множества групп рубежа десятилетий, которые собирались скорее по принципу биографической и культурной близости, нежели по принципу близости поэтик. Входившие в эту группу Николай Звягинцев и Игорь Сид давно воспринимаются как московские авторы, тогда как другой, «центральный», по мнению многих, участник группы, Андрей Поляков, остался верен своей стратегии изгнанника (его первый сборник назывался « Epistulae ex Ponto »), работающего с образами «потайной» классики двадцатых-семидесятых годов, пропущенными через интуитивно понятый структурализм. Безусловно, Гольдин не мог пройти мимо подобного автора. Он не только неоднократно упоминал Полякова в числе повлиявших на него поэтов, но и сочинил небольшое стихотворение, вошедшее в книгу «Хорошая лодка не нуждается в голове и лапах»:

Стоя в снегу, о рыбах подумал Андрей:

нынче же ночью, подумал Андрей, мне привидится рай —

книги, и рыбы, и кошка, и рыжая Ленка, и с нею Андрей

слушают сонного ангела-рыбу с моей бородой

и рыжим живым саксофоном.

С одной стороны, это довольно характерный для Гольдина текст, посвященный некоему Андрею (хотя автор и не скрывает, кому посвящено это стихотворение), одному из множества странных его героев, кочующих из текста в текст, — но с другой — Гольдин демонстрирует, в каких точках ему близка работа Полякова. Это не лишенное иронии внимание к эсхатологической проблематике, работа с архетипами, а также обильное употребление неизвестных читателю имен собственных. Кроме того, эти персонажи взаимозаменяемы и могут, так сказать, существовать в двух или более «регистрах».

Итак, поэтика Павла Гольдина сформировалась в диалоге как минимум с двумя заметными явлениями последних двух десятилетий: с одной стороны, это насыщенная, барочная поэзия авторов группы «Полуостров», а с другой — т. н. «новый эпос» с его вниманием к абсурдизму и примитивистским техникам письма. Последнее часто использовалось концептуалистами (от Д. А. Пригова до Юлии Кисиной), но их влияние не оказалось для Гольдина решающим: в его текстах мы не увидим той критики языка, которую предпринимали концептуалисты и их последователи (в том числе и представители «нового эпоса», такие как Арсений Ровинский и Леонид Шваб). Доверие к поэтическому языку соединяется у Гольдина со страстью к рассказыванию парадоксальных историй, призванных обескуражить, а иногда и насмешить читателя.

Демократизм этих текстов соединяется с попыткой проанализировать мифы, которые производит обыденное сознание (см. «Следы Советского Союза…»). При этом поэт говорит о другом на своем языке, вернее языке, который он считает своим. В этом проблема и интерес поэзии Павла Гольдина.

Денис ЛАРИОНОВ

Григорий Кружков. Луна и дискобол. О поэзии и поэтическом переводе. М., РГГУ, 2012, 516 стр.

А вообще нам несказанно повезло. Не смешай Господь языки во время Вави-лонского столпотворения и не сделай их разность не преодолимой до конца — каких бы огромных смысловых пластов мы лишились, каких форм опыта! Тут плодотворна (притом, подозреваю я, бесконечно плодотворна) сама до-конца-не-переводимость — провоцирующая на попытки с ней справиться, само наличие зазора между возможностями разных языков, заставляющего их тянуться друг к другу, испытывать себя на пластичность, отращивать себе новые щупальца.

Это, пожалуй, первая, хотя далеко не единственная мысль, на которую наводит чтение «Луны и дискобола» Григория Кружкова — суммы его переводческого опыта. Суммы, которая могла бы быть фрагментарной — поскольку составлена из текстов, написанных в разное время, с разными целями и даже отчасти в разных стилях, — когда бы не была такой цельной. А цельность ей сообщают лежащие в основе всего написанного единство опыта — и единство мышления, связность тем, которые по-разному проговариваются на разном материале.

Собственно, по самому большому счету, тема здесь, во всех ее ветвлениях, одна: как возможна переводческая работа.