Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2013)

Недаром поклонники романа склонны видеть достоинства даже там, где придирчивый критик усмотрит авторские промахи. Язык и вправду сочен и метафоричен, но порой — избыточно. Если прочитать интервью со Степновой, то заметно, что слог ее устной речи живее текстов, хотя ничуть не уступает в выразительности. И если в начале хочется сравнить авторскую манеру и с Набоковым, и с Толстым (традиционность, основательность), то чем дальше, тем больше эти попытки писать по канонам «великой русской литературы» кажутся нарочитыми (надо сказать, в прошлом романе стремление писать «литературно» не было еще столь очевидно). Но, видимо, слишком уж мы стосковались по неторопливому повествованию в классическом ключе. Тем более, если автор умеет описывать, как изумительно хороши пылинки в лучах света, как приятны на ощупь свежеошкуренные деревянные перила и как удивительно звучит замороженное кольцами молоко.

Александра Гуськова

[1] .

[2] .

[3] .

[4] .

[5] .

Павел Гольдин. Чонгулек. Сонеты и песни. Тексты, написанные без ведома автора. Книга стихов. М., «Книжное обозрение (АРГО-РИСК)», 2012, 48 стр. («Книжный проект журнала ёВоздух”, вып. 60»).

Эта книга — третья на счету проживающего в Симферополе поэта и биолога Павла Гольдина. Две предыдущие — «Ушастых золушек стая» (2005) и «Хорошая лодка не нуждается в голове и лапах» (2009) — были благосклонно встречены (пусть и немногочисленными) критиками, отмечавшими, что эти тексты производят «оглушительное и странное впечатление» [6] , а также, что в них «пустотному иронизму минувшей, к счастью, поэтической эпохи <���…> противопоставлено второе смысловое дно — дополнительный — глубинный — механизм смыслопорождения...» [7] . К тому же тексты Гольдина, написанные после 2005 года (и позднее вошедшие во вторую книгу), воспринимались на фоне такого странного явления, как «новый эпос», главные идеологи которого, Федор Сваровский и Арсений Ровинский, включили тексты Гольдина в посвященный «новому эпосу» номер интернет-журнала «РЕЦ» [8] . Стихи Гольдина смотрелись вполне органично рядом с текстами тех же Сваровского и Ровинского, но, думается, между «новоэпическими» опытами этих авторов и текстами Гольдина есть принципиальные различия. Во-первых, они различаются структурно: у Сваровского твердые, дегуманизированные роботы парадоксальным образом дают возможность лирическому субъекту быть более «человечным», безопасно соединить видимость социальной стабильности и фантазм («в 10 лет мечтал дружить с роботом / в 14 представлял, как женится на девушке-андроиде / в 20 думал о том, как со временем сменит органику / на сверхпрочные углеродные материалы»), тогда как у Гольдина аморфные, ускользающие существа стремительно теряют антропогенные свойства, мимикрируя под изменчивую окружающую среду (не теряя при этом имени или фамилии — Василий, Жанна, Лисичкин etc ). Во-вторых, между ними существует разница культурная или, быть может, даже субкультурная: имеется в виду использование материалов, которые могли бы быть проинтерпретированы как язык Другого. В случае Сваровского это кинематограф категории B и плохо переведенная фантастика, необычайно популярная в позднесоветское время, а в случае Гольдина — язык телепередач, идущих на спутниковых телеканалах вроде « Animal planet» и образцы «народного сюрреализма» (О. Аронсон), размещенных на сайтах со свободной публикацией. Кроме того, тексты Гольдина, на мой взгляд, находятся в некоторой зависимости от рок-музыки, чьи тексты сочинялись под влиянием переводов зарубежной поэзии ХIХ — ХХ веков («Аквариум», «Странные игры»). В-третьих, и это, быть может, самое значимое: различается отношение «новых эпиков» и Гольдина к концептуализму. Очевидно, что для каждого из них было важно оттолкнуться от концептуалистского наследия и создавать лирический субъект, учитывая то, что «все имевшиеся художественные языки не просто исчерпаемы в принципе, а уже исчерпаны, так что впредь никакое индивидуальное высказывание невозможно» [9] . Разумеется, это не могло не отразиться и на их языке, вернее, чужом языке, к помощи которого они так часто прибегают. Наполненные холодной иронией, пространные циклы Сваровского или разрозненные фрагменты Ровинского призваны отразить опыт жителя глобализированного мира, пребывающего в вечном настоящем, где «превращение — это сцена, на которой происходит реальное действие, момент перехода (война, разрушение империи, старение, смерть)…» [10] . У Гольдина, для которого также важна данная проблематика, мы не увидим «критики языка», которая имеется, например, у Арсения Ровинского (или еще одного автора этого круга — Леонида Шваба). Если для Ровинского каждое слово должно быть отвоевано (у мертвой поэтической традиции, у медиа), то у Гольдина язык используется вполне инструментально: так пишутся статьи в энциклопедии. Поэт, без ведома которого пишутся его тексты, дает полный carte blanche вывернутому наизнанку Знанию:

Сотрудники агентства по борьбе с особой жестокостью,

специалисты в разных костях,

застыли перед окаменелой костью,

изогнутой в двух плоскостях.

<���…>

В центральном универмаге можно купить

еврейские зародыши в питательном растворе

и убить на любой стадии развития.

Тот же, кто передержит продукт до рождения,

обязан усыновить ребёнка и с этого момента

считается членом семьи еврея.

ищет защиты

маленький ребёнок в папе и маме

большой ребёнок в боге и храме

взрослый человек в будде и ламе

ом мани падме хум

бритва, вскрывающая человеческий ум

Любопытно присутствие последнего фрагмента, словно бы призванного «заговорить» поток медиа вирусов, чтобы «спасти» лирический субъект от информационной интоксикации, подталкивающей его к алогичному и практически неостановимому монологу. Думается, именно присутствие последнего, рифмованного фрагмента и выводит Гольдина из круга авторов, совмещающих, по словам Кирилла Корчагина, «оптику поэта» и «оптику исследователя» [11] . В отличие от названных Корчагиным Сергея Завьялова, Александра Скидана, Антона Очирова, Гольдин предпочитает отказаться от аналитического подхода. Ему ближе стратегия «просто поэта», в стихах которого поют соловьи, идеи, розы, научные системы и государственные теории. По сути, функция авторства тут — вовремя прервать информационный поток: